Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Не хочу квартиру снимать. Прислугу надо, мебель. С хозяйством возиться! Ну его к ляху. Мне здесь нравится. Чисто, тепло, готовят отлично — что еще? Мне нравится. А тебе?

Виктория не ответила, да это и не было нужно.

Сначала все угнетало. Хмурый дом, стены толстые, как в крепости, глубокие окна. Комоды, умывальники, кровати времен очаковских… Комнаты между собой не сообщаются, разделены крепостной стеной. Двери выходят в коридор полутемный, широкий, как улица. Пол почему-то на три ступеньки ниже, чем в комнатах. Сейчас уже привыкла, и даже лучше, что комнаты совсем отдельные. Все равно все врозь. К хозяйке только невозможно привыкнуть. Большая, топорная, под стать дому, а взгляд хитрый, обыскивающий. И отчаянная подхалимка. Хозяин славный. И вовсе не хозяин, а скорее прислуга, — убирает, все что-то чинит, мастерит, пилит, колет дрова, топит огромные герметические печи. Топки выходят в коридор, и утрами он весь гудит, трещит, шипит. От вспышек по стенам мечутся тени — это Ефим Карпович неслышно похаживает с кочергой от печи к печи, будто колдует. Тихий и какой-то грустный. Иногда вечерами сидит на холодной лестнице и вполголоса поет о каторге, о золоте — за душу хватает. Это значит — выпил и жена не пускает в комнаты. И всегда она так грубо с ним!.. Зачем он терпит? Все ей делает, мастер на все руки — неизвестно, когда спит. Эксплуататорша дикая. Тьфу, сама уже везде политику приплетаю. Он любит ее, а она его нет — вот и все!

Бегом бы — так задохнешься. Воротник, платок — все в сосульках. Еще не хотела шубу эту — Нектарий уговорил. Скорей бы экзамен сдать и — в Москву.

Какой холод! Скрип, визг под ногами… все чужое, злое.

У себя под вешалкой Виктория увидела деревянный баул. Откуда? Чей? Спросить хозяина? Может быть, у мамы что-нибудь объясняющее?

Взяла с гвоздя ключ, но дверь оказалась незаперта. Ночник горел в комнате, пахло карболкой, а не мамиными духами. На полу, по самой середине, на разостланных газетах лежал старик. Длинный, худой как скелет, в замызганной военной форме. Кто? От папы? Спит? Кто?

Неслышно ступая, Виктория подошла. На свернутой грязной шинели седая голова, седая борода… Не может быть! И на полу? Нет. Прижала кулаки к груди, опустилась на колени. Обветренное опухшее лицо, брови седые, сквозь седые усы синий рот. Чужое лицо. Чужая рука — костлявая, грязная, в ссадинах. Но… отец? Что с ним?

Он громко вздохнул, дернул плечом, будто отряхиваясь. Виктория закрыла глаза — может, его беспокоит взгляд. Он вздохнул еще, задышал часто, хватал ртом воздух, судорожно напрягалось тело.

Что с ним? О, господи, что с ним? Нагнулась, руки ее заметались. Чем помочь?

В дверь легко постучали. Она вздрогнула, как от выстрела, хотела бежать открыть. Но отец раскрыл запухшие глаза, смотрел неподвижно, будто не узнавая. У нее свело горло, хрипло выговорила:

— Папа. Это я, папа…

Отец неловко взял ее растопыренную руку, прижался колючей щекой:

— Виташа, — и вздохнул, точно всхлипнул, голова упала на шинель.

Виктория притронулась губами к твердому, как дерево, лбу, пропахшему карболкой. В дверь снова постучали, она обрадовалась.

— Там кто-то… Открою только…

За дверью стоял Ефим Карпович, улыбнулся и сказал необыкновенно звонко:

— Ванька дожидается.

Викторию ошеломил его восторженный вид.

— Почему?

— Это для меня… Это для меня, — отец начал подниматься, Виктория бросилась помочь, он отстранил ее. — Я, понимаешь, ужасно грязный. Дорога, и потом… эти… как они… des insectes… [1] Насекомые (франц.). — встал, шагнул, оперся о стену. Худоба его показалась еще страшнее.

— Папа, ты болен? Нельзя… Как же?

— А баня разве вред? — так же звонко, даже задорно вмешался хозяин. — Любая микроба от горячей воды чахнет. Я это дело знаю. Я это дело во как знаю. Телу вольно, легко. Никакая болесть… Ведь… ох, боже мой, я, однако, с мальчишек в бане жил и служил до самой до женитьбы. Из-за супруги отошел. Зазорно, считают. А нынче разрешили: защитник Родины больной-израненный. От бани польза великая.

— Да, да… да, да, — это хорошо. Ты не тревожься — у меня только ноги, ревматизм. Рана зажила. Из госпиталя бежал — не лечили, не кормили. Скверно очень. Пойдемте, Ефим Карпович, я очень благодарен…

Хозяин, бережно поддерживая, увел отца. Виктория осталась у двери. Каждый день ждала, представляла приезд в подробностях, но… Зачем он лег на полу, как нищий? Что с ним случилось? Что? Выпрямилась, сказала вслух:

— Пройдет. Поправится. И все пройдет. — Быстро свернула в газеты грязную шинель, сунула за дверь, открыла чемодан, где хранились отцовские вещи. Белье, пижаму отнесла хозяину. Приготовила на диване постель. Слезы подступали. Давно, маленькой девчонкой, тоже до слез бывало жалко отца — еще здорового, сильного. Зачем он лег на полу? Нет, все пройдет. Он поправится. Ничего. Почему ни слова не спросил о маме? Боится? А она? Совсем равнодушно вспоминает о нем, а увидит такого… может сболтнуть что угодно, обидеть. Надо подстеречь, предупредить! Она вернется… — сегодня «Веселая вдова» — часа через полтора.

После бани отец выглядел не лучше. Ефим Карпович подстриг, причесал его, но все еще чужим казалось изуродованное отеком лицо, тяжелый взгляд. Пижама болталась, торчали острые плечи, руки, ноги как жерди. Все чужое. Ох, как мама?..

Хозяин помог отцу лечь, придвинул к дивану стол, принес миску пельменей, теплые шаньги с черемухой, чай и коньяк. И встал, глядя, как нянька на любимого питомца.

— Поужинайте с нами, Ефим Карпович.

При нем стало легче, проще с отцом. И можно было выбегать в коридор, чтобы не пропустить приход матери. Урывками прислушивалась к разговору.

— После бани чай, а если с коньячком — однако, никакая микроба не уживет в человеке. Разве я не знаю? — Ефим Карпович отхлебнул чаю. — А как полагаете, Кирила Николаевич, за кем же теперь правда? Кто лучше Россию сберегет?

Виктория насторожилась. Отец молчал.

— Что за Ленин за такой? Хвалят иные. Даже много кто…

— У Ленина, конечно, обаяние гения. — Взгляд отца, тяжелый и отрешенный, пугал. — А кто прав? Большевики перехватывают во многом. Перехватывают.

Виктория вдруг сказала:

— Папа, даже у Чернышевского: «Когда палка была долго искривлена в одну сторону, чтобы выпрямить ее, должно много перегнуть в другую сторону». Разве не правда?

Отец тяжело перевел на нее взгляд. В эту минуту она всем телом услышала, как глухо отдался в доме удар входной двери. Бросилась из комнаты, пролетела коридор, распахнула дверь на тускло освещенную лестницу.

По-детски привалясь к Нектарию, опираясь на его руку, медленно поднималась мать. Такая маленькая рядом с этой медвежьей громадиной. Увидав Викторию, выпрямилась, спросила недовольно: