Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Ты что это? Раздетая!..

— Папа приехал… Но он болен… очень. Выглядит ужасно и…

Мать остановилась, всплеснула руками, выронила муфту. Нектарий с трудной для грузного тела стремительностью поднял муфту, задышал тяжело:

— Слава богу. Слава богу, жив.

Мать быстро взяла муфту:

— Еще бы! Конечно, слава богу. Пойдем?

Виктория взглянула на Нектария.

— Я нынче не зайду. Низкий мой поклон Кириле Николаевичу. Завтра, если позволите.

— Да! Завтра, пожалуйста. — Виктория протянула ему обе руки, он почему-то поцеловал их. Подхватила за локоть мать, на ходу торопилась предупредить: — Очень, понимаешь, болен. Изменился невозможно. Не испугайся, не скажи ничего… такого, понимаешь?

Мать сделала все, чего боялась Виктория: заахала, громко расплакалась, — хозяин смутился, вышел, — потом присела на край дивана, осторожно потрогала пальцами отекшее лицо:

— Это пройдет или уж ты просто старенький?

Отец не огорчился, нет, он даже обрадовался, засмеялся, прижимал к себе, гладил ее маленькие руки:

— А ты никогда не состаришься!

Мать тоже засмеялась, потерлась мокрым лицом о его плечо:

— Ух, одни кости! Ничего, откормишься. Эту старую седую бороду сбреем. Отеки, наверно, пройдут? Ну, вот, я уже привыкаю к тебе, хотя ты страхолюдный, ужас.

Она принялась за ужин, заставляла отца еще поесть:

— Живот у тебя почти пустой. А я хочу, чтоб ты сразу, сию минуту поправился.

Мать была так ласкова, как никогда прежде. Отец не отводил от нее взгляда.

Разговор шел самый обычный, житейский, мать хвастала успехом, потом рассказала, что Виктория готовится на аттестат зрелости, собирается на медицинский. А Виктория еле проглатывала чай, улыбалась насильно, чувствовала себя лишней. Ей виделась мохнатая громадина в полутьме, привалившаяся к ней фигурка… Мать спросила:

— Больна ты, что ли, Витка? Можно подумать — не рада отцу. Знаешь, Кир, у этой девчонки уже поклонники. И какие!

В другое время оборвала бы мать, а тут глупо засмеялась. Потом сказала:

— Папе нужно отдохнуть. Я — к себе…

Отец сжал ее лицо твердыми ладонями, посмотрел виновато. Она быстро поцеловала шершавую руку и ушла. Остановилась посреди чужой комнаты перед дорогим портретом. Одна. И не нужна им. Так было всегда. Но при тебе не задумывалась, тетя Маришенька, не замечала даже. А теперь… никому не самая дорогая.

Третьего дня подошли к дому, Станислав Маркович погладил ее муфту:

— Давно ли я рвался вон из этого богоспасаемого града! Теперь в нем появилось некое зерно… — И он смотрел ей в глаза, как смотрят в затылок человеку, чтоб он оглянулся.

Виктория не захотела понимать, спросила вежливо:

— Какое это зерно?

Он потрогал ее косу, перекинутую на грудь:

— Волшебное.

Она пожала плечами: «не хотите говорить — не надо» — и поставила ногу на ступеньку. Внезапно, как струю воды, он собрал в ладони ее косу, уткнулся лицом, будто это и правда была вода, а он умирал от жажды. Так же внезапно бросил косу, засмеялся:

— Вы не знаете, зачем я это делаю?

— Кривляетесь.

Он не заметил ее дерзости, потому что не смел, хотя она перед ним девчонка. Отбил носком ботинка сосульку на краю ступеньки:

— Как жук на булавке.

— Что это за булавка?

— А вам непонятно?

— Нет. — И она смотрела ему в глаза, как если бы говорила правду.

— Должно быть, я великолепно владею собой.

— Должно быть! — засмеялась, побежала в дом, и было даже весело.

Почему вспомнила? Нет, не то. Все — не то. Папа вернулся, вот и все. Им хорошо — и все. Нектарий в дохе — как зверюга. Но, конечно, маме просто весело. Это весело, когда ухаживают… С папой она нежная такая… Пусть. Им хорошо. Уеду в Москву.

Чуть не полдня провозилась с окном — нельзя опозориться перед Ефимом Карповичем. Оказалось, это вовсе не легко и не скоро. Отколупать замазку, вынуть тяжелую, неудобную (никак не ухватишь!) раму, убрать пыльную вату с бумажными цветочками, потом (осторожно, чтобы не ободрать краску!) отскрести остатки замазки, отмыть залежи зимней грязи, до блеска протереть стекла. Ух, нелегко! Но уж раз нахвастала, пришлось справляться самой.

А только умылась и переоделась, солнце как раз подоспело, разлилось по подоконнику. А он сверкает, как снег. Хорошо. Посидеть на солнышке? Ольге письмо надо… Нет, немножко посидеть! До чего широкий подоконник! Мыла — проклинала, а сидеть прероскошно, удобно. Солнце-то, солнце! Почему уйму рассказывают о сибирской зиме, снегах, морозах и ничего — о весне? А весна-то! Солнце большущее не греет, а просто жжет. Горы снега растаяли, как в сказке. И все течет, журчит, торопится. Такая быстрая весна. Воздух крепкий, будто после грозы. Хорошо! Ух ты, припекает! А вдруг тянет тонким холодком. Это под сараем в тени остатки снега дышат. Не хочется уходить от солнца. А если здесь написать?

Виктория спрыгнула с подоконника, достала из бездонного ящика комода почтовую бумагу, остро заточенный карандаш, Овидия — удобно положить на него бумагу — и снова забралась с ногами на окно. Подоконник горячий, как лежанка! На колени Овидия, бумагу, в уголке: «28 мая 1918 года».

«Ольга, родная моя! Сижу на окне, жарюсь на сибирском солнце. Воздух здесь точно не вдыхаешь, а пьешь. Получила ли ты последнюю посылку с ситцем и чулками для Любашки? Ее повез товарищ Татьяны Сергеевны, тоже врач-железнодорожник. Уехал он неожиданно, еле достала ящик…»

Мука, сахар, соленый шпик и вещи для малышки были припасены заранее. А ящик… Как всегда надеялась на Ефима Карповича, а он в тот день уехал на Басандайку за дровами. А больше и посоветоваться не с кем. Отец раздражается по каждому пустяку.

Мама пришла с репетиции, сделала большие глаза:

— Знаете, ужас? Большевики ликвидируют имена и фамилии, все будем под номерами, — и расхохоталась.

Ну что с ней спорить? А отец побледнел:

— Идиотские бредни! Кто тебя начиняет! Глупо! Глупо! И пошло.

Вечером Виктория сказала отцу:

— Не обращай внимания. Мама ведь просто болтает.

Отец побледнел опять (только тетя Мариша и он бледнели так сразу) и крикнул:

— Дай мне покой, ради бога!

И взгляд у него такой тяжелый. Думала — от отеков, но отеки сошли, лицо красивое, хотя худое еще, а взгляд…

На нее он никогда не сердился прежде. Помнила ясно первые годы своей жизни: беспокойный, иногда шумно веселый, а чаще хмурый, с такими же дикими вспышками — с ней отец был всегда нежен. И уж вовсе непохож он сейчас на того сдержанного, сильного, что уходил на войну. Он стал чужой. Молчит, все ходит и ходит по заставленной длинной комнате. Ему плохо, это видно. А почему плохо? И что сделать? Кажется, даже просто быть с ней вдвоем ему неприятно.

«Уехал он неожиданно, еле достала ящик…»