Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Виктория перебежала улицу, спряталась за столб с афишами:

«Театр «Фурор». Роскошная историческая картина в 5-ти частях из интимной жизни предков Николая Романова: «Фавориты Екатерины II»…

«Небывало интересная гастроль… Мото — физо… Мистер Смит на глазах у публики превратит себя в каталепсию…»

«Театр «Модерн». «Веселая вдова»… В заглавной роли г-жа Вяземская…»

Отвратительное клише. Мама куда красивее. И тут старше гораздо. Не зря она ругала Нектария.

«Помещение бесплатной библиотеки… силами любителей драматического искусства… «Дети солнца».

Какая дрянь эта Заварзина — физиономия лисья, голос сладенький, вертится на парте, каждую перемену что-то жует.

— Однако никакого веселья при паршивых большевиках: «Гибель Надежды» какая-то, «Дети» чего-то какие-то. А до них — э-эх! «Дамочка с пружинкой», «Обезьяны, или Девичья невинность» — э-эх!

В театр Виктория не ходила, ничего этого не видела, но «заварзинский лагерь» возмущал, и она сказала:

— Прекрасное веселье — пошлые, безнравственные фарсы!

— Безнравственные? — Заварзина оглядела своих приверженок. — Новости какие: дочь бархатовской певички учит меня нравственности!

Вокруг хохот. Когда возникает разговор о матери, всегда страшно услышать такое, чего нельзя ни стерпеть, ни опровергнуть.

— Дочь артистки вполне может учить нравственности дочь спекулянта. — Это Настя Окулова, голос у нее мальчишеский, задорный.

Заварзинские из себя лезли:

— Кто это спекулянт?

— У-у-у, большевичка рваная!

— Погоди, еще покажут вам! — орали, пока не вошел физик.

Компания Заварзиной похожа на «охотнорядских» в московской гимназии. А Настя, может быть, и правда большевичка? Симпатичная, хотя… Подошла недавно:

— Мы тут… несколько человек… политической экономией занимаемся. «Капитал» читаем… Вы не хотите?..

Чудачка! Политическая экономия? Что-то вроде статистики, бухгалтерии — черт ее знает! Обидеть Настю ни за что не хотела:

— Мне, знаете, совершенно, ну, совершенно некогда. Я ведь готовлюсь на аттестат зрелости… с восьмиклассницами… в группе…

Может быть, Настя все-таки обиделась? Не заговаривает больше. А самой как-то трудно — не о чем, не получается. Она, конечно, славная, наверно подружилась бы с ней, если б не группа эта, не Наташа Гаева. А повезло. Могла и не услышать о группе, могли и не принять семиклассницу. Удача. Дотерпеть, выдержать экзамены и — в Москву! И уже не в восьмой класс, а сразу на медицинский… Скорей бы… Три месяца. А Ольга еще будет в восьмом. Трудно ей: учится, маленькую Любку взяла к себе, а с продуктами там — ох! Надо посылку собрать. Получила ли она последнюю — не пишет. Такого друга, как Ольга, не будет никогда.

Куда же все-таки идти? К Наташе все-таки. Скажу, в «Метаморфозах» с ударениями запуталась… Пойду!

Просто слепнешь от здешнего солнца. И снег — такая уйма его, сугробищи, и — сверкает. Природа здесь, конечно, удивление — богатая, сильная. И очень много солнечных дней. А с солнцем праздничней как-то.

На весь тротуар распространилась пышная чета, еле плывут в своих мехах, не обгонишь.

— Ардальона так всему учить, а девчонки будто не вами рожоные, — сказала женщина плаксиво.

— А что толку с девок? Расход один. Нарожала, язви те…

Ничего себе идейки. И голос у этого буржуя — будто он подавился. Обогнать бы… Ой, нет! Спрятаться за дородных супругов…

Впереди, на горке, появился человек. Против солнца был виден только силуэт, но Виктория сразу узнала стремительную походку. Станислав Маркович Унковский перемахнул на другую сторону улицы и исчез в переулке. Слава богу, не заметил.

Нет, он все-таки не нравится. А ведь будто хороший. Мать вчера сказала:

— Слушай, Витка, этот питерский… ну, газетчик этот, бешено ухаживает за тобой! Смотри не влюбись!

— Да он старый!

— Ерунда — каких-нибудь тридцать. Интересный, красивый даже — росту бы немного прибавить — и воспитанный. Но, говорят, легкомысленный, а главное, большевик. Будешь страдать, когда их всех перевешают.

— Кто это перевешает?

— Кто, кто? Будет же наконец порядочная власть!

Спорить с матерью бессмысленно.

— …Видать, туалетов из Парижу я нынче не дождусь, — так же плаксиво сказала женщина. — Однако плутают где-нито.

— При «товарищах» и в ентих проходишь.

Ну и голос! Удивительно, кто бы о чем бы ни заговорил — все упирается в большевиков. Жить стало нельзя без политики. А все путаются, никто ничего не знает. Дура — зачем уехала из Москвы? Где папа — не знаю. В Москве от него приходили бы письма — там фронт близко. Мир, конечно, необходим. Мир.

— …К осени, однако, перевешаем комиссаров…

Неужели правда? Думать страшно. А ведь верно, их положение некрепко. Сами виноваты — зачем несправедливость? Равенство — так уж равенство. А уж нет — что хочешь говори. Еще в Москве на самых первых мартовских митингах это возмущало. И здесь, в Совдепе: пришли к началу — народу в кинемо! Полутемно, пар как в бане. На сцене длинный красный стол, за ним человек десять — президиум, оратор ходил перед столом и говорил мягко, ласково, как с детьми:

— …И, простите меня, вряд ли Совет может пользоваться нравственным влиянием на народ, раз он состоит из людей малоинтеллигентных…

— Так помогайте, а не саботируйте! — крикнули с балкона.

Оратор усмехнулся грустно:

— Совет рабочих, солдатских… а я приват-доцент…

С балкона летело:

— Обиделись? Авось управимся без вас!

— Иди, приват, помогай без обиды!

Захотелось крикнуть: «Конечно, обидно интеллигенции! Несправедливо!» Но сказала это тихо Наташе. Наташа не ответила. А на сцене бородатый дядька в желтом полушубке говорил, что буржуазия останавливает предприятия, портит оборудование, продает его иностранцам — всеми способами разрушает промышленность. И необходимо установить рабочий контроль.

Только хотела сказать Наташе: «Буржуазия разрушает, а не интеллигенция. И что еще за рабочий контроль?» — в середине партера заорал хриплый бас:

— Мы ентот контроль по шеям. По шеям да по морде.

Не этот ли, что идет впереди, орал? В такой же дохе. Да. А с ним еще какие-то орали и гоготали. Вокруг заговорили: «Вывести хулиганов, нарушают порядок — вывести!» И стало похоже, что выведут. И эти в дохах, как медведи лохматые, загоготали, загрохали сиденьями, топали, не спеша проталкивались к выходу — нарочно безобразничали.

Обогнать, посмотреть — этот был в Совдепе? И голос похож…

Виктория сошла с тротуара, обходя глянула сбоку на мужчину. Борода до самых глаз, а глазки свиные, нос будто вспухший, — он!

Какое солнце, купола блестят — смотреть невозможно.

А Нектарий Нектариевич ничуть на этого не похож. Наташа говорит, все одним миром мазаны, — неправда! Вот ведь умная, а из-за своих большевистских идей не видит самого ясного. Как будто не может миллионер быть хорошим человеком? Он добрый, заботливый, внимательный. Говорят, на антрепризе совершенно не зарабатывает, а просто любит театр. Ну, меценат, что ли. Образованный, чуть не весь шар земной изъездил, по-немецки и по-французски изъясняется, искусство любит, знает живопись, скульптуру… Хотя говорит по-старинному, и вежливость какая-то не сегодняшняя. Пожалуй, на Великатова похож, только некрасивый, невозможно толстый, какая-то гора жира. «Он вполне порядочный человек, — писал папа, — я буду спокоен за вас…» И благородство в нем безусловно есть. И к людям отношение… Сам встретил, привез на своих лошадях в эти меблированные комнаты: «Квартиру снять без вас не решился, Лидия Иванна. Подберем по вашему вкусу». Заезжает изредка к маме с делом, привезет еще какую-нибудь удивительную рыбину, туес черной икры величиной с ведро: «Записал, Лидия Иванна, в получку вычту».