Петер Эстерхази - Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Да пошел я куда подальше с семейными своими рефлексами!

Кстати сказать (это уже помимо непосредственного сюжета), пока я был озадачен этими эдипальными заморочками, моя черная львица пропала из вида. Я готов был уже с грустью отнести это на перегруженный и без того счет моего отца, когда, выйдя из-за билетного автомата, буквально столкнулся с ней нос к носу. Я не сразу ее узнал. Она стояла, несколько расставив ноги, чуть сгорбившись, покривившись, как человек, у которого больна шея, опустив руки, и неподвижно глазела на какой-то рекламный плакат. На гладкой, сверкающей издали коже краснели мелкие прыщики. И чувствовалась, что она неимоверно устала. Что она несчастна. Что она потеряла надежду.

Я обратился в бегство.

[После смерти отца я унаследовал от него пиджак. Поношенный, местами потертый, но он мне идет, и носить его — удовольствие. Действительно, интересное чувство — влезть в чужую одежду. Если бы я в том нуждался, я ощущал бы себя в нем увереннее и спокойнее.]

В который уж раз меня поторапливают с написанием предисловия к сборнику «Говорящие годы» об эпохе Кадара. Я долго отнекиваюсь, что понятно.

Но вот, наконец, написал. Опять эта почти привычная уже и немыслимая раздвоенность. Закончил тем, что история, которая складывается в книге, — отнюдь не история кадаровской эпохи, а всего лишь статьи о ней. История не одна, их много, и все мы должны рассказать их, каждый — свою, а там — будь что будет.

Благородная мысль. Хотя есть такие истории, которые лучше бы не рассказывать. Или пусть кто-то один из нас все же расскажет, чтобы не нужно было рассказывать остальным, и тогда, может быть, нам удастся выжить? Тоже мысль благородная.

Перепечатывая текст — только что, минуту назад — я исправил:…будь что будет, ведь все равно будет так, как будет, — смею надеяться.

На прошлой неделе «диктатура постмодернизма» [50] Это презрительное клише было введено в оборот партийной венгерской критикой в 1980-х годах для обозначения нетрадиционного, противостоящего официальным установкам литературного направления, связанного преимущественно с творчеством молодых писателей. вынудила меня посетить Болгарию. Вот некоторые из сделанных там записей:

Пью кофе по-турецки с симпатичной переводчицей («одна симпатичнее другой, хотя недурна и другая»), рассказываю ей о том, что мой брат, футболист, кладет в кофе шесть ложек сахара. Та смеется, настолько это невероятно. И от этого смеха мне почему-то приходит на ум <���или м. п. у.? сейчас уже не упомню>, что, когда мы были детьми, наш Папочка, как неким секретным деликатесом, иногда угощал нас кусочком сахара, смоченным несколькими каплями кофе, ну вылитое причастие, мы зажмуривались и открывали рты, и он клал нам сахар на язык. Небесная пища, божественное угощение. [Надо все о нем рассказать, пока еще остается время…]

Забодай их всех комар, киваю я головой, только не надо пугаться, комара переводить не придется, эта история в роман не вошла!

Так напишите другую, пускай войдет, ободряюще глядя на меня, говорит переводчица.

Да уж пишу, ухмыляюсь я. (И действительно, забодай их комар! И тысяча чертей в придачу.)

Записка: Суп из рубца! <���Не так давно один симпатичный мне человек признался, что терпеть не может рубец. Его от него выворачивает. Я же рубец люблю. Единственный выход, находит он (или я), — заключить по части рубца компромисс.> Завтрак в маленьком, залитом солнцем садике, перед ним — долгое и ленивое счастливое пробуждение. «Господи, Боже мой».

М. п. у., что вполне возможно, от меня отвернется моя семья. Вспоминаю, как в пражской пивной сидел в полном одиночестве Грабал; пивная была для него родным домом, и никто не осмеливался подсесть к нему, к человеку, всю жизнь писавшему об этом «совместном сидении»; так и я буду сидеть в смертельном одиночестве, презираемый в кругу любящей меня семьи. Замечательная картинка. ж. с.

19 мая 2000 года, пятница

Звоню М., сообщаю, что в понедельник собираюсь в Архив. Давно не видали вас, отвечает он, но на этот раз его голос меня не пугает.

20 мая 2000 года, суббота

Нервным почерком: Встреча с В., который изучает здесь документы штази. Прекрасный обед (испанский ресторан), приятная беседа. Я как бы проверяю его (теперь — задним числом — прошу у него прощения <���извини, старик>), интересуюсь, что он об этом думает, об агентах, огласке, чтобы понять ситуацию — чью? да, собственно говоря, свою. Он говорит умные вещи. Решительно, однозначно, не догматично. И укрепляет меня в том мнении, что свою историю — такую мелкую, но такую важную — я должен поведать людям. Сказать о ней, что история эта дерьмовая, но возвышающая, я не могу. Никакого катарсиса в ней не предвидится!

Он убежден в том, что все документы Архива следовало бы открыть. Я киваю, искреннее и все-таки лживо. <���Публицист Миклош Харасти пишет: «Свобода общественной жизни наступит только тогда, когда в связи с фактами доносительства никого невозможно, да и не нужно будет ни шантажировать, ни запугивать. (…) Все документы спецслужб следует передать в ведение Центра исторической документации, то есть сделать доступными их как для исследователей, так и для заинтересованных лиц. Для жертв не должно быть секретом, кто доносил на них и кому. И любой гражданин может потребовать для себя проведения процедуры люстрации». Да, он прав.>

22 мая 2000 года, понедельник

Без четверти девять, проспект Андраши; я сижу на скамейке, как пенсионер, которого забыли на солнышке. Слишком рано пришел — Архив открывается в девять.

Иногда о «Гармонии» я говорю, что это всего лишь литература (не семейная хроника, а хроника семьи, которая как раз благодаря этой хронике и возникла <���как же часто мне приходилось потом говорить об этом!>). Да нет ничего в этой книге. Зато в ней есть все (ничто). Но это неправда. Выходит, «Гармония» — это все, а это что же такое? Ничто? Ну нет.

Мне снова приходит на ум, что вся эта тема — не для меня. Мне следует отказаться. Давайте сдадим по новой. У нас есть прекрасные вивисекторы — Месёй, Надаш, Кертес, Бодор, — вот они бы смогли с этим материалом разобраться. Я представляю себе, как взялся бы за это Надаш, взял бы в руки, как некий предмет, разглядел бы его со всех сторон, описал бы и, главное, сделал бы должные выводы. Это был бы очень личный и достоверный отчет, но при этом самого автора мы бы не видели. Надо бы все это описать хладнокровнее: 23 февраля 1957 года в отделении политической полиции г. Сентэндре моего отца, Матяша Эстерхази и проч. М. п. у.: представить отца Имре Кертеса как начальника фашистского концлагеря. Вот был бы конфликт «отцов и детей»! «Кадиш по рожденному отцу»! А я даже не знаю, что делать с присущим мне чувством юмора. (Не говоря о бурлеске.) Я не знаю, что делать с моими способностями. Они просто здесь неуместны!