Алла Лескова - Фимочка и Дюрер. Вне жанра. 3-е издание. Исправленное.

© Алла Лескова, 2016

© Люба Кор, иллюстрации, 2016

Корректор Елена Воронова

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Здесь – наше время, наша страна…

В этих текстах больше печали, чем веселья…

И все-таки эта книга – праздник для каждой живой души.

Счастливого прочтения!

Посвящаю моим детям Юдит и Борису

Мама родила меня смеясь

Она шла по улице, читала «Двенадцать стульев», начала хохотать и…

Смех перешел в крик. Сначала мамин, а потом – мой.

С тех пор я много смеюсь. Когда не плачу.

Тогда мы проснулись от нечеловеческого душераздирающего крика в подъезде. Муж тут же вскочил и стал, еще спящий, быстро надевать свои домашние спортивные штаны.

– Ты что, сдурел?! Никуда не пойдешь, там, похоже, человека убивают!

– И что ты мне предлагаешь? Слушать, как убивают человека?

Удерживать было бесполезно. Поперек ложиться тоже. Муж был очень мужественным человеком с больным сердцем.

Этот нечеловеческий крик исходил от новорожденного белого щенка, которого кто-то ночью подбросил под нашу дверь. Орал щенок от ужаса и безумного страха. Огромный муж нежно взял его на руки и вопросительно посмотрел на меня.

– Да конечно берем, – сказала я.

Муж был счастлив. Он любил собак и гораздо легче находил с ними общий язык, чем с людьми. Тимка был необычным щенком. Белый, без единого пятнышка, абсолютно сумасшедший, как будто кровь в нем неслась по жилам с какой-то утроенной скоростью. Быстро и жадно ел, быстро носился по квартире, по двору… Чем-то он мне напоминал Высоцкого. И предчувствия не зря то и дело появлялись.

Прожил Тимка мало. Какие-то весельчаки на иномарке, развлекаясь, вильнули на тротуар, чтобы сбить собаку, и довольные умчались дальше.

Я позвонила мужу. Дочка рыдала и спряталась от горя под стол, тогда ей было три годика. Муж прибежал, молча поднял собаку с тротуара, вытер струйку крови своим носовым платком, молча пошел за лопатой и закопал Тимку прямо под нашими окнами. Потом пошел за водкой.

Уже давно нет Тимки. Семь лет назад в августе ушел муж… Но есть воспоминания и светлая память о них. А ведь могло не быть этого и других, других, других воспоминаний…

Какая я счастливая.

Я разлюбила оливье. Украшения новогодние. День своего рождения. Гостей и походы в гости. Я разлюбила всех понимать и быть в чем-то уверенной. Я разлюбила много слов и долгие разговоры. Я разлюбила искренние и просто заблуждения, они вечны, они будут до конца. Я разрешила отказывать своим тормозам и научилась говорить нет. Я разлюбила переживать по поводу этого. Я разлюбила скрывать чувства и сдерживать слово люблю.

Я не разлюбила только тебя.

Моя бабушка Рива всю жизнь лечила таджикских детей. Они выздоравливали и говорили ей «ман туро дӯст медорам» – я тебя люблю. И приносили лепешки.

Я все поняла.

Надо жить ночью. Ночью не видно безумия мира. Ночью самые лучшие фильмы по ТВ. Ночью нет жутких известий про беды и горе повсюду, которые сердце каким-то чудом еще выдерживает. Ночью можно слушать тихо музыку и вспоминать, вспоминать… Ночью темно. Поэтому кажется, что все хорошо. А днем надо спать. До ночи. До тихой ночи с открытым окном и прохлады с улицы.

У нас замечательная начальница. Приходит утром, поздоровается и больше мы ее не видим до следующего дня. А если кто опаздывает, она говорит: ничего страшного, все равно мы все умрем.

Больше всех я любила бабушку Риву. Даже больше своих родителей. Может быть, потому, что она очень любила меня. Подозреваю, что это как-то взаимосвязано.

В свои 36 лет бабушка потеряла мужа и больше не вышла замуж. Хотя была голубоглазой и очень женственной. Но такого, как дед, встретить по определению было невозможно. На фото высокий красавец с библейским лицом по имени Израиль. Добрый, умный и сильный. Такого больше не было, а не такой – зачем он бабушке был нужен?

Я любила приезжать в ташкентский дворик, есть вишневое варенье без косточек, играть в палисаднике, гладить соседскую собаку и ждать прихода разгоряченной от жары бабушки с Алайского базара.

Бабушка всегда любовалась мной и называла мадонной. Тогда я еще не знала этого слова, но всегда радовалась, потому что понимала, что меня хвалят, а значит, любят. Когда через много лет с бабушкой случился инсульт, ее вытащила с того света участковый таллиннский врач, молчаливая, старательная эстонка Хильда. Она приходила каждый день, и постепенно у бабушки появилась речь, пусть уже и не такая, как раньше… Потом зашевелились ноги и руки. Потом она стала шаркать по дому, а в основном сидела на своем диване, махала ножкой и не сводила с меня глаз, мы жили в одной комнате. И опять, как и в детстве, повторяла только одно слово – мадонна…

Однажды я поздно вернулась домой и увидела, что бабушки нет, а ее постель как-то странно скомкана и валяется на полу. Дома никого не было. Вообще никого. Стало ясно, что что-то стряслось. Пока меня не было дома, бабушка умерла. Похоронили ее на еврейском таллиннском кладбище. Перед отъездом из Эстонии я посадила на могиле куст сирени. Сказали, что он будет цвести каждое лето. Так и случилось.

Лишь через годы я оказалась в Таллинне и сразу поехала к бабушке. Была весна и цвела сирень. Целое дерево выросло. Я боялась, что плита разбита или стерлись за столько лет буквы, но плита была, как новая… Оказалось, что на этом кладбище ухаживают за всеми могилами, даже за теми, которые надолго покинуты родственниками.

Но я не покидала тебя, бабушка.

Все хорошо. Если б не межличностные отношения.

В Израиле мне на прощанье подарили Пятикнижие Моисея. Старое издание, побывавшее в концлагере… Бесценный подарок. Наша кошка все время лежит там. Как замерла. Сходит по своим нуждам и опять туда ложится.

Как бы это… Чтобы без морализаторства… Не нравится мне выражение «пипл хавает»… Ничего не могу с собой поделать. Наверное, я тоже пипл.

В детстве я была в Артеке и проплакала там все тридцать дней.

Как можно плакать в Артеке, где так красиво, такие корпуса и море и горы… И поход на Аю-Даг… И Адалары салют отдают… И все дети Союза мечтают там побывать, а везет только некоторым.