Алла Лескова - Фимочка и Дюрер. Вне жанра. 3-е издание. Исправленное.

Он любил разных девочек. Чтобы завоевать его внимание, они шли на разные ухищрения. Очередь была из всего филфака. Удар же нанесла незаметная маленькая девочка Нина. Которая как бы была вне этой очереди и попадалась ему на глаза, всегда опустив глаза и рассеянно улыбаясь в пол. Саша ее и выбрал. Потом ноги ей мыл, как она рассказывала.

Пока он ей мыл ноги, вся очередь из филологинь рыдала в подушки и называла ее сукою. Получается, что все они зря, как дуры, ходили с мытыми ногами. Потом Ниночка опустила глазки в другой пол, для другого, а потом удачно вышла замуж. Они такие, эти Ниночки, молодцы, в общем.

Сашка был хулиганом. Однажды он поджег в общежитии диван, и диван загорелся. Просто так поджег, посмотреть, как он будет гореть. Комендант общежития написала ректору, и ректор написал приказ об отчислении неблагодарного Саши, которого в родном Ленинграде никуда не принимали из-за пятой графы, а Эстония приняла… Не самого худшего ученика Юрия Лотмана и его супруги Зары Минц отчислили. К ним домой и пошел Сашка, рассказав о поджоге дивана и об отчислении.

Помогите, Юрий Михайлович, вы же понимаете, что это происки антисемитов! Юрий Михайлович засмеялся в усы и сказал: коллега, Вы хотите сказать, что диван подожгли арабские террористы? Но расстроился.

Сашку отчислили. Ректор с эстонской фамилией из одних гласных был неумолим.

Учеба без Сашки потеряла всякий смысл, да и жизнь тоже… Девочки залегли по кроватям, и по их лицам молча текли слезы.

Диван тогда заменили. А Сашку – никто не смог. Сегодня он известный русист в Германии, книжку его купила недавно. Женился, говорят, на баронессе… Так же непокорен, как его кудри в молодости.

Проснулась от таджикской речи под окном, первый этаж. Дети таджикские перекрикивались. Я что, опять в Самарканде? Опять детство? Если бы…

Петербург. Санкт. Только не пойму, что было сном. То или это.

Холодно. А им, таджичатам, интересно, как? Не мерзнут? В памяти всплывать стало…

Футбольное поле во дворе, просто двор, какое там поле… Жара под пятьдесят. Таджикские и узбекские пацаны, лет им по десять-двенадцать, гоняют мяч. Неподалеку, в тени, их матери сидят, кормят грудью очередного, десятого, скажем, ребенка. Футболисты периодически подбегают к матерям и утоляют жажду молоком из их груди, припадут, напьются и снова мяч гоняют. Незабываемая картина. Когда это было? И было ли.

Было. Все запахи помню. Все помню. Всех.

Парикмахерша час стригла меня с таким лицом, как будто у нее токсикоз. Я боялась, что ее стошнит прямо на мою голову. Когда я попыталась робко что-то спросить, она, не разжимая рта, – тошнит же, – раздраженно ответила: да подождите вы…

Сижу жду. Смотрю в зеркало на ее лицо, думаю, от чего же ее тошнит… От меня ли, от жизни или от беременности.

Вдруг очнулась от вопроса: уши оставляем? При этом около моего уха она нервно раздвигала и сдвигала ножницы. Оставляем, – на всякий случай сказала я. – И зачем? Что они вам дают? – брезгливо спросила она. – Оставляем, – настояла я на своем, от греха подальше.

Она пожала плечами и молча продолжала работать. На себя я даже боялась взглянуть. Заранее успокоила себя, что уши будут на месте и ладно, а что еще она снести может?

И вы знаете, прекрасно постригла! Я узнала, что зовут ее Катя.

Катя, девочка, что же тебе так плохо?

Столько красивых мест в Петербурге и пригородах… Дворцы, фонтаны, позолота, набережные подсвеченные, мосты переливающиеся в темноте сказочно… Всадники медные… Умом понимаю, что все это красиво и роскошно даже. А сердце больше всего к одному месту привязано, к речке Карповке, к той ее узкой и тихой части, где лодки, накрытые брезентом, привязаны, самые разные. И как будто спят эти лодки, чуть покачиваясь на тихих волнах Карповки. И деревья над ними склонились. Ивы, кажется.

Почему именно эти сто метров из всего Петербурга так волнуют? Не знаю…

Всю ночь спасалась от кого-то. Прыгнула через окно и бежала, бежала, бежала… (в жизни реальной никогда не бегала и не пробовала). Чувство одно: надо спастись! От кого? От чего? Очнулась, села на кровати, сердце колотится… Кошка Муська мирно спит на батарее, дети во дворе перекрикиваются, дворничиха Рая снег долбит… Уф.

Пока сон страшнее, чем явь – жить можно.

Эмигранты из теплых стран тоскуют… Послала картинку, там Питер зимний, плакали. Скучают по снегу. А мы – «проклятая зима»…

Сотрудница спрашивает: «Один день Ивана Денисовича» читала? – Давно… уже ничего не помню. – Точно читала? – Точно. Но давно. – Солженицын же написал? – Он.

– А я не читала… Нет, почему ты читала, а я не читала? – Ну и что? Невозможно все книги прочитать… Я тоже много чего не читала… Не переживай. Возьми да прочитай.

Опять сокрушается: ты читала, а я нет. Как я пропустила?! И название такое классное. Как могла пропустить? Короткая книжка? Один же день только? Да?

Звонок на работу.

– Здравствуйте. Я Вербило. Вы запомнили? – Да, конечно. – Точно запомнили, что Вербило? – Я запомню вас на всю жизнь…

– Вот… молодец… А почему голос такой хриплый? – Долго молчала. Всю ночь. – Содой полоскать надо. И щепотку яйца… – ??? – Не смейтесь, я знаю, что говорю… Так, у меня вопрос был вообще-то. Почему в Росрегистрации меня на прием не записывают?

– А что говорят? Чем мотивируют?

– Я Вербило. Что им еще нужно? Вы еще помните, что я Вербило?

В удивительном медучреждении я лежала. Прохожу мимо сестринского поста, медсестра спрашивает:

– Толмачева из вашей палаты какала сегодня? Если нужна клизма – пусть подойдет и доложит.

Доложит… Больница с военным уклоном, я случайно по скорой попала. Поэтому – «пусть доложит». Обход по понедельникам чуть ли не с министром обороны. За ним свита в полуобморочном от страха состоянии. Все утро потемкинскую палату строили. Покрывала особым образом складывали у подножья, вдруг чинный зад присесть захочет и живот пощупать… Тумбочки приобрели первозданный вид. Старая уборщица пять раз полы помыла.

Чин даже не заметил. Вопросы, говорит, есть? Это уже когда покидал палату.

– Простите, что мне делать с газами? (Это Толмачева спрашивает, которая про клизму не доложила.)

Свита побледнела, рыжий завотделением стал красным. Чин обаятельно улыбнулся, одновременно посуровев. Я смешливая, у меня истерика началась. Пришлось плавно перевести ее в кашель, а то еще демобилизуют раньше времени и без больничного.

Мне так стыдно… Я не люблю музеи и выставочные залы. Меня не оправдывает даже то, что их не любил Довлатов.

А ведь я когда-то была маленькой… И мне было три годика. И пять было. И даже годик. Помню вечно поддатого дядю Витю, навстречу которому бежала со всех ног через весь двор, очень любила его. Он шел с работы, покачиваясь как всегда, хватал меня обеими рабочими руками, поднимал высоко, на самое небо, а я хохотала от счастья, и он смотрел на меня, подняв голову, и приговаривал: Алка моя… Встречаешь?