Алла Лескова - Кошка дождя

© Алла Лескова, 2016

© Дарья Демина, дизайн обложки, 2016

ISBN 978-5-4483-0685-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ОБ ЭТОЙ КНИГЕ

В чем секрет этой загадочно обаятельной прозы?

Нет ведь ни интриги, ни деяний героических, ни цельного сюжета даже нет.

А весь секрет – в личности автора. Женщины умной, наблюдательной, с очень чистой душой и поразительно ненатужным, редким чувством юмора.

И потому от этих дневниковых записей не только трудно оторваться, но еще и чуть светлеет окружающий нас мир.

Спасибо, Алла! Всем знакомым я советую читать Вас.

Алла Лескова – человек эпохи возрождения интереса к частной жизни.

Неудивительно, что ее писательство началось с мимолетных наблюдений в фейсбуке.

Пока застывшие в гражданской позиции блогеры делились эсхатологическими прогнозами и решали проклятые вопросы, голос здравого смысла и чувства пробивался как цветок сквозь асфальт несравненной правоты.

Залог успеха историй Аллы Лесковой в том, что, рассказывая о себе, она рассказывает обо всех и каждом.

Глядя на окружающее широко раскрытыми глазами ее лирической героини, читатели возвращаются в обыденный мир автобусов, кастрюль и живущих в соседнем дворе товарищей сказочно преображенными.

Это не новый, это старый добрый сентиментализм.

На высоте всех опытов и дум искушенному читателю любой эпохи полезно вспоминать, что и крестьянки любить умеют. Заслугой Карамзина была не демократичность, а обратная связь с реальностью.

Бессюжетная, казалось бы, проза Лесковой обладает внутренним стержнем.

Любая ее история о том, что такое хорошо и что такое плохо.

Катарсис – это момент, в который мы соприкасаемся с чудом. Вокруг-то ничего не изменилось. И тут вдруг такое.

Проза Аллы Лесковой – той природы, которую я больше всего ценю. Она равна человеку – притом как во внешнем пространстве, так и во внутреннем. Редкая гармония, когда внутреннее схлопывается с внешним (пространство и время) и получается одна вселенная. Прекрасная.

Все-таки у нас очень культурная столица.

Явно дню памяти Хармса утренняя поездка на работу посвящена была.

Все очень старались, как будто готовились.

Водитель никак не передавал сдачу с двух полтинников на заднюю площадку.

Ему оттуда женщина с детским голосом время от времени кричала:

– Сдачу с двух полтинников!

Водитель ей через весь автобус меланхолично отвечал:

– Харашо.

Но не передавал.

Все замерли и стали заинтересованно улыбаться, готовясь кто к чему, по потребностям.

Потом с передней площадки вошла женщина с палками от скандинавской ходьбы и сказала:

– Уступите мне место кто-нибудь.

Все замерли и стали смотреть на ее скандинавские худые палки, на ее ноги-руки, которые все были на месте, и на дорогой стильный рюкзак за плечами.

Тут стала неуверенно подниматься со своего согретого места молодая полная женщина, но ей по коленям хлопнула сидящая рядом монументальная родинаматьзовет, и молодая женщина сразу вернулась в исходное положение, покраснев.

В это время с задней площадки опять попросили сдачу с двух полтинников без всякой угрозы в голосе.

– Харашо, – ответил водитель и не передал.

Скандинавская палка настаивала, чтобы ей уступили место.

Родинаматьзовет посмотрела на нее и сказала:

– Вы совсем наглая или как? С какой стати место вам уступать?

– Я с палками, поэтому, – отвечает скандинавка.

– С двух полтинников сдачу передайте, – шестой раз попросили с задней площадки упавшим голосом.

– Харашо, – ответил водитель громко. И не передал.

– И что с того, что с палками? Инвалидка, что ли? Ходите, как придурки, с этими палками, все худеете, а мы места вам уступать должны? Совсем спятили. С палками она.

– Я устала, я не девочка, у меня болят все мышцы, уступите, пожалуйста, кто-нибудь! – воскликнула с палками.

С задней площадки опять напомнили о сдаче, и водитель ответил: «Харашо», но не передал.

А родинамать сказала:

– Устала она, худеть устала. Не, ну умора просто, обалдеть просто.

А с задней площадки…

А водитель…

Но так и не передал.

Со мной за школьной партой сидел молчаливый задумчивый двоечник Сашка Гордеев.

Он был светленький, с бесцветными ресницами над опущенными в учебник глазами и все время подпирал подбородок небольшой ладонью.

В учебнике он ничего не видел, думал о своем и только что-то пририсовывал все время то к картинкам, то к названиям параграфов или произведений.

Однажды, когда мы проходили «Мцыри», я боковым зрением увидела, что Сашка опять что-то пририсовывает в учебнике. Оказалось – букву К.

«МцыриК».

Именно так теперь называлась у Сашки поэма Лермонтова.

Поэму эту он не читал, вообще ничего не читал, а только о чем-то все время думал и что-то пририсовывал.

Я увидела «МцыриК» и засмеялась.

Мне очень понравилось это слово и вообще дегероизация Мцыри с помощью одной буквы.

Почуяв неладное в моем смехе, к парте подошла литература и русский, резко повернула к себе учебник, решив, наверное, что там про нее что-то плохое. Что-то типа Марьванна дура.

Но увидела МцыриК и отругала Сашку за то, что он портит учебник и великую поэму, а меня за то, что смеюсь.

Смех во внеурочное, точнее в урочное время и буква К, пририсованная самовольно и с вызовом (как ей показалось), вызвали у литературы приступ гнева. Сашка получил очередную двойку.

Формально за невыученный отрывок, а теперь я думаю, что за покушение на каноны и монументальность хрестоматийного произведения.

– А тебе, Алла, должно быть стыдно, – сказала литература. – Ничего смешного в поэме Лермонтова нет, ты-то понимаешь, а Гордееву могла бы и замечание сделать, а не потакать смехом.

Я вспомнила про Мцырика года через три после выпуска, когда мы собрались классом у кого-то дома, уже почти взрослые.

Сашка опять сел рядом со мной за столом, такой же молчаливый, маленький, с белыми опущенными ресницами, которые, впрочем, поднял один раз, и сказал:

– А в твоих глазах по-прежнему утонуть можно.

Я это хорошо запомнила, потому что женщины такое не забывают.