Алла Лескова - Фимочка и Дюрер. Вне жанра. 3-е издание. Исправленное.

Было еще одно предположение.

– Может, у тебя резинка от трусов лопнула, а ты не заметила?

В соседнем подъезде нашего дома давным-давно жила татарская семья. И было у них три дочери. Две любимые, а одна по имени Хуршида. Горбатая, худенькая, с вечным платком на голове. Не то неродная, не то просто нелюбимая. Все делала по дому, а ее били и били. В основном пьяный отец. А мать молчала, но как-то зло молчала. Поглядывая то на плачущую Хуршиду, то на спицы, которыми в это время вязала.

Однажды горбатую Хуршиду избили так сильно, что она сбежала из дома и просидела всю ночь зимой на скамейке в одном халате. Простудилась и стала сильно кашлять. Во дворе пошел слух, что у нее туберкулез, и все соседи боялись ее пускать в дом, чтобы не заразиться. А в родной дом ее больше не пускали.

Я привела Хуршиду к нам. Она была голодная, но ничего не просила. Во время обеда моя мама отсадила Хуршиду в другую комнату, отдельно от нас с сестрой. Мама принесла ей туда много еды, и она ела ее одна. Мама боялась, что мы с сестрой заразимся туберкулезом. Наверное, она была права. Все мамы, наверное, всегда правы.

А я не могу забыть, как горело мое лицо от стыда. От того, что мы испугались какого-то там туберкулеза. По мне – так лучше бы я им заболела, чем отсаживать человека, как прокаженного.

Как вспомню – исчезнуть хочется. До сих пор…

Лето. Все куда-то едут, только успеваю читать.

Куда рвануть, а? – спрашивают. Может, туда? Или вон туда? Там мы уже были, отстой. Лучше – сюда, отвечают им…

А я где сидела, там и сижу. Только взглядом как будто провожаю взмывающие лайнеры и уходящие поезда.

Какой красивый все же Петербург. Какой неназойливый, параллельный и достойный. Несуетливый. Не лезет к тебе. Не трогает, не дергает за рукав… Ты сама, он сам по себе. Никогда не мешает жить. Этим и помогает.

Сегодня мчались с дачи подруги, леса с обеих сторон от шоссе. Подруга молодая, молчаливая, очень чуткая и неназойливая, как Петербург. Вроде бы вся в себе. Но вдруг очень резко затормозила, изменившись в лице… Совсем маленькая рыжая белочка, просто недавно народившаяся, перебегала быстро дорогу прямо перед машиной. Чудом углядела, чудом тормознула. И было в этом что-то очень сильное. В том, как резко она успела затормозить перед маленькой рыжей белочкой. Какое-то всемирное братство всех живых существ в этот момент проявилось.

И то, как моя интровертная очень подруга в лице изменилась, испугалась, что задавит, многое-многое продолжает в ней открывать…

В старших классах мы ездили на хлопок. Представляете, у нас был план. Вернее, у школы. А у нас – норма. Под палящим солнцем мы целый день вынимали невесомые кусочки ваты из хлопковых коробочек и бросали в подвязанный фартук. Казалось, фартук никогда не наполнится. Какие там килограммы и тонны? Граммы бы набрать. Но каждый день неведомо как норму выполняли. Мальчишки помогали девчонкам-копушам, хнычущим от жары и усталости.

А самое потрясающее начиналось вечером. Когда спадала жара и мы гуляли под темным звездным азиатским небом. Много пели. Пацаны, все как один, играли на гитарах. Пацан без гитары никакой не пацан был тогда.

В твоих глазах осенний тииихий день… Или: что вы улыбаетесь, вас бы так позвали, я к своей любимой приглашен на свадьбу… В жизни все порою так смешно устроено, я приду с букетом, словно посторонний… Или: я в весеннем лесу… пил березовый сок…

Почему нам никто не сказал тогда, что все это называется счастьем?

Вчера еще цвела сирень, разных оттенков – белая, светло-сиреневая, почти голубая, и совсем темная. Пахла! А сейчас снег кружит по всему Питеру, речка Карповка, моя любимая, подернулась льдом, а утки, которых я кормила все лето, сидят, как и сидели. Ничего не понимают. Как вкопанные. Мерзнут…

Каждое утро сосед сверху долго и надсадно кашляет, по полчаса, не меньше. Потом издает нечеловеческий стон.

Вдруг подумала, что когда-нибудь проснусь и не услышу ничего этого…

Нет. Пусть уж лучше кашляет.

Вдруг резко… тоска сжала сердце и исчезла. Как порыв ветра.

Три дня без мобильника. В ремонте. Теперь я знаю еще одну непременную составляющую счастья. Непередаваемое ощущение свободы, как будто в шапке-невидимке существуешь.

Просто благодать. От чего бы еще избавиться?

Со мной в маршрутке вот уже три года добираются до своих работ одни и те же люди. Некоторые даже здороваются друг с другом улыбкой еще заспанных глаз. Как в каком-нибудь райцентре, что приятно. Замечать стала, что некоторые из привычных лиц иногда исчезали. Вдруг. Совсем. Непонятно почему. Живы ли? Или работу сменили, или страну? И ведь не узнаешь теперь. Представила, сколько в мире тех, кто не знает и никогда не узнает о нас. А мы – о них. Никогда.

Сын рассказывает, что преподаватель по истории России через десять минут лекции засыпает и храпит. При этом всю лекцию мрачен, во сне. Видимо, предмет хорошо знает.

Спрашиваю, записывать-то успеваете?

Пошла загранпаспорт делать. Посмотрела на свое фото и решила: с таким лицом жить нельзя. Не имею права.

А девушка, которая фотографировала, утешает: а че вы расстраиваетесь? Не расстраивайтесь. Вы такая и есть.

Мы не любили свою классную. Она был некрасивая, а дети любят красивых. Маленькая, с поджатыми и вечно обметанными болячками губами, с колкими глазами деревенской сплетницы и большим живот на тщедушном теле. Через пиджак мышиного цвета у нее постоянно проступало грудное молоко, так как она была кормящей матерью. Называли мы ее между собой Курва.

Помнится, она очень не любила меня, но терпела. Мой папа был редактором областной газеты, второй человек после первого секретаря обкома. Из-за этого я несла фамильное бремя выпуска школьной стенгазеты, что вызывало у меня стойкое отвращение… Когда сменился первый секретарь обкома, сменили и областного редактора. Курва на следующий день сняла и меня, бояться ей больше было нечего. Выпускать на ватмане ежемесячную хрень мне больше не доверяли. Такое время было.

Восьмого марта пацаны решили сделать нам подарок и увели со всех уроков в кино. Перед этим каждой девчонке подарили одинаковых оранжевых пластмассовых жирафов с вертящейся головой.

Назавтра Курва устроила разборку, искала зачинщиков. Она их, точнее, даже не искала. Сразу назвала мою фамилию и выставила перед всем классом, у доски. Я хорошо помню первое предательство своей жизни, этот день.

Это она зачинщица?! – спросила Курва у класса.

Все молчали. Ни один пацан не признался, что это они увели нас с уроков. Я тоже молчала, давая возможность пацанам набраться духу и признаться. Курва сидела на задней парте, а я стояла у доски и, сглатывая слезы, с ненавистью смотрела на синие с начесом рейтузы меж ее вечно несдвинутых ног.