Эльвира Барякина - Заговор молчания

— Во буржуи! — ворчал на них Миша Степанов. — Советский человек не может быть таким богатым! Подарить подруге целую корзину французской косметики! Даже я своей жене таких подарков не делаю!

— И зря! — отвечала ему Лена.

— Потому что я честный человек! Я живу на зарплату! А твои Седых с Пряницким наверняка Родину продают!

— Ой, можно подумать, родины — самый ходовой товар на Западе!

Впрочем, Миша ворчал только для проформы. Втайне ото всех он и сам брал взятки за быстрое и безболезненное решение партийных вопросов.

Стояло лето. В садах поспела клубника, и Лена позвала всех к себе на дачу.

Жека прикатил на новенькой, только что перекупленной у знакомого грузина «пятерке». Он чувствовал себя миллионером и постоянно водил всех смотреть на свою «ласточку».

— Седых, а ты видала, какие у меня чехлы на сиденьях? — призывно вопрошал он. — Таких нигде не достать!

— Да видала, видала! — отмахивалась от него Марика. Ей гораздо интереснее было возиться с Костиком. Она щекотала его травинкой, тот заливисто хохотал и кричал детским басом: «Да-а-ай!»

Жека топтался вокруг нее, как конь.

— А в багажнике у меня запаска лежит… И аптечка… Ты видела мою аптечку?

Бессовестные окружающие совершенно не разделяли его восторга. Все посмотрели на его машину, поздравили, взяли с Пряницкого обещание покатать… и занялись своими делами. В результате Жекина «пятерка» стояла у забора, как несчастная сиротинушка.

— Ну ладно, пошли смотреть твои чехлы, — смилостивилась над ним Марика. — А то ведь ты так и не отвяжешься.

Жека гостеприимно распахнул перед ней пассажирскую дверцу.

— Во какие! — хвастливо воскликнул он. — Настоящий велюр! Ты сядь, сядь! Его надо попой чувствовать!

Рассмеявшись, Марика села внутрь салона. Забежав с другой стороны, Жека плюхнулся на водительское сиденье.

— А ведь я даже не мечтал завести себе машину! — сказал он, нежно поглаживая руль. — Некоторые годами в очереди стоят, чтобы вшивый «Запорожец» купить. А у меня — во! «ВАЗ-2105»! Ты, кстати, не хочешь такую же? Я могу посодействовать.

Марика перевела на него помрачневший взгляд.

— А зачем?

— Как — зачем? Чтобы ездить! А потом лет через пять можно будет и о «Волге» подумать.

— Лет через пять? — переспросила она. — Ты думаешь, что лет через пять я буду все еще здесь?

Жека смущенно примолк. Он как-то позабыл, что у Марики несколько иные планы на будущее.

— Помоги мне уйти в Финляндию, — внезапно проговорила она.

Жеке показалось, что он ослышался.

— Не понял…

— Я не могу больше ждать! Понимаешь, они не берегут мою жизнь. Им наплевать на то, что я трачу ее бог весть на что. Хотя у меня уже могла бы быть семья, дети… — Она горестно кивнула на Костика, бегающего по траве.

Жека откинулся на сиденье.

— А ты вообще в курсе, что финны не дают политического убежища и всех «узников совести» возвращают назад, в СССР?

Марика криво улыбнулась:

— Да, я знаю. Но у меня есть два выхода: либо перейти границу со Швецией (они не выдают беженцев обратно), либо просить убежища в американском посольстве.

— Разбежалась! — фыркнул Жека. — Так они тебя там и ждут с распростертыми объятиями!

Марика в запальчивости схватила его за руку:

— Они обязаны меня принять! Я жена гражданина США!

— Да они тебя даже внутрь не пропустят без документов! Что ты им предъявишь? Советский паспорт и свидетельство о браке на русском языке?

— Поэтому надо сделать так, чтобы Алекс приехал в Финляндию и встретил меня там.

Некоторое время они сидели молча. Марика смотрела на Жеку, ожидая его приговора.

— Ну, хорошо. Допустим, я смогу позвонить Алексу из Хельсинки и договорюсь с ним о месте и времени вашей будущей встречи… Там телефоны не прослушиваются. Но ты можешь мне объяснить, каким образом ты собралась переходить границу?

— Ты мне поможешь.

— Если меня поймают на переправке беженки, то мне вообще-то срок грозит, — деликатно напомнил Жека.

— У меня есть деньги. Если этого будет мало, то Алекс даст еще. Пряницкий, у тебя же полно всяких знакомых! Наверняка кто-то выезжает тайком из СССР! Не может того быть, чтобы граница была на сто процентов на замке!

Жека опустил глаза:

— Я знаю только, как перевозить водку в грязных портянках.

— Но неужели ничего нельзя сделать?

Жека вдруг почувствовал, что если он откажет ей в помощи, то она завтра сядет на поезд, доберется до границы и попытается перейти ее сама. И, разумеется, попадет в руки пограничников.

— Я ничего не обещаю, но я попробую поспрашивать людей, — едва слышно произнес он.

Марика порывисто обняла его:

— Жека! Я тебя так люблю!

Усмехаясь, он поцеловал ее в щеку:

— Если б ты меня любила, то не рвалась бы сейчас за тридевять земель. Ладно, придумаем что-нибудь.

Телефон разбудил Алекса в четыре утра.

— Это Жека! — прокричал издалека смутно знакомый голос.

Сон с Алекса как рукой сняло.

— Ты?!

— Я не могу долго разговаривать. Слушай меня внимательно: ты должен приехать в Хельсинки. Жду тебя в три часа двенадцатого июля на причале у Торговой площади. — И Жека повесил трубку.

Этого не могло быть! Пряницкий едет в Финляндию? Марика ничего не писала и не говорила ему ни о Жеке, ни о Мише с Леной, зная, что все телефонные переговоры прослушиваются и все письма вскрываются. Упоминать своих друзей означало подставить их.

Жеку, без сомнения, послала Марика, иначе бы он не стал требовать, чтобы Алекс прилетел на другой конец света. Значит, у них что-то произошло.

Несколько раз Алекс дозванивался до Марики, но они не смели обсуждать то, что затевается. И тем не менее он чувствовал ее волнение. Ее голос приобрел какие-то новые нотки, и это одновременно и пугало и вселяло надежду.

— Скажи одно: у тебя все хорошо? — спрашивал Алекс.

— У меня все замечательно!

Целый месяц Алекс жил в каком-то лихорадочном угаре. По ночам он не мог заснуть: думал, шарахался по комнате, писал Марике письма, которые нельзя было отправлять в Советский Союз. Этих писем у него накопилось больше сотни. Он держал их в столе. Увидит их Марика когда-нибудь? Не увидит?

Хельсинки, двенадцатое июля… Эти слова приобрели для Алекса особый мистический смысл. Он и верил, и не верил. Но одно было ясно почти наверняка: скоро все изменится.

Марика уезжала из Москвы. За плечами — рюкзак, на голове — кепка с козырьком.

Только что прошел ливень, и великий евроазиатский город весь сверкал и переливался в лучах летнего солнца.

Ручьи, мокрые зонтики, брызги из-под шин троллейбусов — Марика видела все это в последний раз.

Она ощущала себя восходящей на эшафот еретичкой. Страха не было. Скорее это была нежная грусть: Марика Седых умирала для этого мира .