Крис Краус - I love Dick

Мы с Сильвером приехали из Турмана. Я высадила его перед лофтом, припарковалась и подошла к двери Джозефа вместе с другой женщиной, которая тоже была одна. Мы обе назвали наши имена швейцару Джозефа. Оба наших имени не значились в его списке. «Проверьте Лотренже, – сказала я, – Сильвер». И конечно же, я была Плюс Один к Сильверу Лотренже, а она к кому-то еще. Поднимаясь в лифте, поправляя макияж, волосы, кулон, она прошептала: «Когда приходишь на такую вечеринку, последнее, что ты хочешь чувствовать, – это то, что тебя туда не звали». Мы улыбнулись, пожелали друг другу удачи и расстались у гардероба. Но я не чувствовала, что нуждаюсь в удаче, потому что я ничего не ждала от этого вечера: это была вечеринка Джозефа, тусовка Джозефа, люди (преимущественно мужчины, не считая женщин арт-дилеров и нас, вечных Плюс Один) из мира искусства, преуспевшие в арт-мире на заре восьмидесятых, – поэтому я ожидала, что меня будут игнорировать и относиться ко мне снисходительно.

Напитки были в одном конце лофта, закуски – в другом. Дэвид Бирн, ростом с какого-нибудь мавританского султана, бродил по комнате в великолепной меховой шапке. Я встала у бара рядом с Кеннетом Брумфилдом и робко поздоровалась; он шикнул и отвернулся. Еще крепче сжимая стакан с виски, я стояла там в своем японском платье из темно-зеленой шерсти, на каблуках, при макияже… Но смотри-ка! Это же Маршалл Блонски! Маршалл поздоровался со мной у бара и сказал, что я напомнила ему о вечеринке одиннадцатилетней давности, куда я пришла вместе с ним. Еще бы ему не помнить, ведь ту вечеринку, приуроченную к публикации первой книги Маршалла «О знаках», в честь него закатил Хавьер Фуркад в своей резиденции в Саттон-Плейс. Это было поздней зимой или ранней весной, Водолей или Рыбы, и я помню, как гости семенили мимо официантов и персонала в сторону зеленых лужаек с нарциссами, отделявших нас от реки. Там был Дэвид Салле, там был Умберто Эко, и еще целое стадо моделей Фуркада и обозреватель «Нью-Йорк Таймс».

Я жила тогда в многоквартирнике на Второй авеню и училась быть очаровательной – мне казалось это возможным решением. Могла ли я быть идеальной спутницей для Маршалла Блонски? Я перестала стараться выглядеть так же сексуально, как Лайза Мартин, но у меня была узкая кость, я была худой, с новозеландским акцентом, смутно напоминавшим говор жителей среднеатлантических штатов. Может, получится сыграть на этом? К тому моменту я прочла достаточно, чтобы никто не догадался, что я никогда не училась в аспирантуре. Нас с Маршаллом познакомила общая подруга, Луиз Буржуа. Я любила ее, а он был поражен ее железной волей и все возрастающей славой. «Художником делает умение сублимировать», – сказала она мне однажды. И еще: «Твоя единственная надежда – это выйти замуж за критика или ученого. Иначе ты умрешь с голоду». И чтобы спасти меня от бедности, Луиз подарила мне идеальное платье: прямое, из шерсти букле, тыквенного цвета, исторически значимое – в этом платье она сопровождала Роберта Раушенберга на его первую выставку на Восточной Десятой… Друзьями Маршалла в основном были мужчины – критики, психоаналитики, семиотики, – и ему нравилось водить меня по комнате, чтобы я разыгрывала перед ними представление: внимательно слушала, отпускала шуточки на их особом языке, направляла разговор обратно к книге Маршалла. Очень в стиле французской «новой волны»… Худышка и пацанка, игриво плюющая на правила и церемонии, я была говорящей собакой, которой не приходилось оправдываться за свое отчаянное положение.

Дорогой Дик, мне больно от того, что ты считаешь меня «неискренней». Однажды у нас с Ником Зеддом брали совместное интервью для английского телевидения о наших фильмах. Все, кто видел передачу в Новой Зеландии, сказали мне, что Ник понравился им гораздо больше, потому что он был более искренним. С Ником все было предельно ясно, его можно было описать одной строкой: шлюхоргазм , ист-виллиджская «чернуха» и порно, а вот моя история была запутаннее. То, это, и вот то. И разве искренность – это не просто отрицание сложности? Ты, как Джонни Кэш, уезжаешь на своем «Ти-бёрде» в Сердце Света. От мира феминистского экспериментального кино (помимо всех этих занудных ридинг-групп по Лакану) меня оттолкнуло их очень серьезное рассмотрение дилеммы Симпатичной Девушки. Мне, как Уродливой Девушке, это было не то чтобы важно. И разве Донна Харауэй не решила этот вопрос, заявив, что всё пережитое женщинами – это череда абсолютно поддельных импровизаций, поэтому нам стоит признать себя Киборгами? Но факт остается фактом: ты переехал в пустыню, чтобы избавиться от хлама в своей жизни. Ты скептически относишься к иронии. Ты пытаешься найти образ жизни, в который веришь. Я завидую этому.

Джейн Боулз описала эту проблему искренности в письме к своему мужу Полу, к писателю «получше»:

АВГУСТ 1947 ГОДА:

Дорогой Баплчик,

чем больше я в это вникаю… тем острее чувствую себя оторванной от других писателей, чьи умы я считаю великими… прикладываю статью Симоны де Бовуар, озаглавленную «Новые герои»… Прочти отрывки, которые я отметила на страницах 121 и 123. Именно об этом я размышляла в глубине души все это время, и бог свидетель – как же сложно писать так, как пишу я, а думать так, как они. Тебе никогда не придется столкнуться с этой проблемой, потому что ты всегда был по-настоящему оторван и поэтому все, что ты ни напишешь, будет хорошо, ибо оно будет правдивым, но в моем случае все иначе… Ты сразу же получаешь признание, потому что написанное тобой тесно связано с тобой настоящим и это всегда признается внешним миром… Со мной же – кто знает? Если человек, как я, способен только на серьезный подход к писательству, то без конца сомневаться в искренности, пожалуй, просто невыносимо…

Письма Джейн Боулз злят и огорчают меня гораздо сильнее, чем что-либо, связанное с тобой. Потому что она была по-настоящему гениальной и она была готова попробовать рассказать правду о своей тяжелой и неоднозначной судьбе. И потому что она была права. Хотя, как и у художницы Ханны Уилке, при жизни у нее едва ли были единомышленники. Ты Ковбой, я Жидовка. Непоколебимый и настоящий, изворотливая и коварная. Мы – это не что иное, как наши обстоятельства. Почему мужчины становятся эссенциалистами, особоенно в середине жизни?

На вечеринке Джозефа время замерло и все повторяется снова. Маршалл подводит меня к двоим мужчинам в костюмах – лаканианцу и финансисту из ООН. Мы говорим о «Майкрософте» и Билле Гейтсе, о бранчах Тимоти Лири в Лос-Анджелесе, пока к нам не присоединяется высокая и абсолютно роскошная аристократка, и беседа уходит от шуток о процентных ставках, освобождая место для Нее…