Валентин Крючков - На крутом переломе

— Вчера были у вас на заводе. По цехам прошли. С секретарем горкома. Вы неплохо развернули фронт работ по реконструкции. Кстати, не зажимайте за нее Кудрина. Человек старается. Но что поделаешь, если у него зам не тянет?

— Это что, просьба или приказ?

— Понимайте, как угодно. Здесь важна не форма, а результат. — И добавлял сухо, резко: — Вы свободны, Тимофей Александрович. Когда потребуетесь — приглашу.

«Вот так. Когда потребуетесь — приглашу».

С Каранатовым, безусловно, приходилось считаться. И даже в тот раз, когда дело Кудрина было безнадежным, секретарь райкома остался верен старой дружбе. Никанорову он позвонил поздно вечером, перед последней оперативкой. Каранатов понимал, что просьба его — без оснований, шансов спасти друга — нет. И все же, поинтересовавшись работой АПР и корпуса, сразу перевел разговор на Кудрина.

— Не слишком ли вы жестко с начальником пружинного, Тимофей Александрович?

— Что заслужил, то и получил.

— А все-таки. Может, для начала и строгим выговором обойтись. С занесением в учетную карточку.

— Бесполезная затея. И с выговором все равно снимать придется.

— Вы, Тимофей Александрович, настроены по-особому агрессивно. А если с вами случится подобное?

— Обстановка не позволяет миндальничать. Со мной проще поступят. Таких разговоров в защиту меня вести некому.

— С кем работать будете? Так решительно всех разгоняете.

— С теми, кто может. Извините, Арнольд Петрович, разговор о Кудрине — пустая трата времени. За ним столько грехов, что и мастером для него — большая честь.

— Ну, смотрите, Тимофей Александрович, я тоже в районе не сторонний человек. Не наблюдатель. До свидания.

— До свидания, Арнольд Петрович.

«А что теперь мне сделает Каранатов? — подумал Никаноров. — Ничего. Он и сам это прекрасно понимает. А вот когда об этом безрезультатном разговоре узнал Кудрин, он в пылу злобы, наверное, и настрочил. Пусть в горкоме партии разбираются. Инструктор дотошным оказался: во все хочет влезть. По всему поведению Угрюмова чувствуется, словно он заинтересован, чтобы в жалобе как можно больше всего подтвердилось. Предвзятость проскальзывает во всем. А уж как ему хотелось, чтоб я признался, что в театре сидел рядом со Сперанской. Ну да бог с ним. Переживем, если потребуется, и еще один выговор. Что такое выговор? К какой категории относится? К юридической, к философской, к партийной? Выговор — это необходимый атрибут руководителя, ступени его роста, самоутверждения. Вот скоро пойдет все стабильно — выговоров не будет. А имеющиеся забудут. Из-за этой проверки просто ума не приложу, когда выберусь в инструментальный. Да и статью надо перепечатать. И отсылать уже пора. Может, кто в столицу поедет и попутно отвезет ее в редакцию журнала? Это пусть Исаков решает. Хорошо, что есть Исаков, который и дело знает, и умеет, где надо, найти ходы-выходы. Со статьей теперь, вроде, все в порядке. Заголовок только тяжелый, как матрица. Прежде, чем идти к Угрюмову, позвоню Исакову».

— Как дело с вакуумной печкой, Лев Харитонович?

— Начали монтаж. Скоро начнем опробование. А как министр, поддержку со сталями обещал?

— Обещал. Говорил, как только подпишут автозаводцы акты — сразу телеграммируйте. Сам пойдет в правительство.

— Конечно, не простое дело — черную металлургию на новую технологию перевести. А по корпусам — не отклонил? — допытывался Исаков.

— Если честно, он давненько с нашими предложениями и расчетами познакомился. Но, знаешь, министр не любит спешки. Одно дело бумажки, другое — когда еще раз поговорит, выслушает человека. Долго мы с ним беседовали. Он всех начальников корпусов знает. Интересовался, как и куда их трудоустроим. Кстати, я подписал приказ о назначении Фанфаронова начальником метизного цеха.

— Фанфаронов обрадуется, — поняв расчет директора, сказал Исаков. — Он, между нами, не подлец. Мужик, конечно, сложный. Напористый, опытный. Прямой. Цех, думаю, по плечу ему. Кстати, он приходил к вам. А вы в Москве были. Сам видел. Его на завод штампов и пресс-форм приглашали. Кем — неизвестно. Но что приглашали — это точно. Однако отказался. Наотрез. Он вырос здесь. Брат, жена, сын тоже здесь работают.

— Я знаю.

— Тимофей Александрович, может, и неудобно, но все же хочу спросить: говорят, на вас жалобу накатали. Из горкома партии проверяют. Народ шумит. Правда, что ли?

— Да, Лев Харитонович, все верно, настрочили и на меня. Не меньше, чем наша статья. Сейчас у нас с проверяющим очередная встреча. — Никаноров посмотрел на часы и поднялся.

Он шел и думал над словами сторожа: трое приезжали, просили показать участок Никанорова. Теперь держись. Вон как свирепствуют проверяющие из комитета партийного контроля. Ездят по садовым обществам, устраивают засады и фотографируют тех, кто приезжает на персональных машинах. А за отвод пашни под сады, где получил участок Пальцев, наказали в общей сложности более тридцати человек: двух председателей райисполкомов сняли, председателя отраслевого обкома профсоюза, секретаря парткома, замдиректора и других. Даже ни в чем не виноватый Пальцев и тот пострадал: фактически звания лишился. А как поступят со мной? Про сад, наверняка, разговор будет.

Садовый участок Никаноров получил давно в известном на всю область местечке — в Лапшино, и так оказалось, что с двух сторон он соседствовал с дорогами. Именно это обстоятельство было главной причиной малого спроса на него. Когда делили участки, трое вытаскивали этот тринадцатый номер, и трое, ссылаясь на пошатнувшееся здоровье, на необходимость тишины и покоя, отказывались от него. И тогда, не дожидаясь четвертого, Никаноров попросил его себе. И вот теперь, по прошествии многих лет, он был очень доволен, что решился тогда взять его. Дорога ему не мешала. Зато у него было на три сотки больше, чем у остальных. Никаноров построил дом с мансардой, хозяйственный блок, сарай, а в середине участка поставил большую железную емкость, в которой в жаркие летние дни все с удовольствием купались, а в подполье, нелегально, соорудил вместе с печкой баню. Баню он строил целый год. И хотя ее площадь была около четырех квадратных метров, баня считалась главной достопримечательностью дачи Никаноровых. Эти четыре квадратных метра давали людям столько радости, что в желающих попариться никогда недостатка не было. И каждый гордился, когда его приглашали, значит, доверяли. Ведь если бы кто-то, кому это знать не положено, «пронюхал» про баню, то Никанорову головы не сносить. Он не забыл, сколько пришлось пережить врачу, соседу по дому, который, скооперировавшись с двумя садоводами, надумал построить общую баню — благо и обстановка для этого складывалась наилучшая — на краю оврага, рядом со своим участком. И тут началось. Жалобы посыпались одна за другой: в горисполком, потом в горком партии, в ОБХСС. Суть их состояла в том, что, дескать, врач использовал свои связи и ему привезли, наверное, «тонн десять» бревен на баню. Первый заход удалось выдержать и даже не получить взыскания: материалы покупали сообща, в деревне, а строили сами, втроем. Да и кому мешает баня на краю оврага? Но потом, опять одна за другой, жалобы стали поступать в самые высокие инстанции: в обком партии, в комитет народного контроля СССР, в ЦК КПСС. Врач и его партнеры вынуждены были нанять бульдозер и снести баню, а бревна продать. Конечный итог этой истории таков: врачу объявили выговор с занесением в учетную карточку. А что я получу? Сейчас начнется разговор с проверяющим.