Валентин Крючков - На крутом переломе

Первым не выдержал Северков, с пива раскрасневшийся еще больше и закусывающий копченой кабанятиной, которую он любил лучше всякой ветчины.

— Юрий Петрович, — начал он, — вот вы проводили на заводе проверку. Ну и как, все подтвердилось?

— А что ты имеешь в виду? Уж не ты ли написал жалобу? — Угрюмов пытливо посмотрел на него.

— Я не любитель склоки разводить.

— А какие склоки? В жалобах, кстати, их было три, почти все — чистая правда.

— Неужели? — удивился Фанфаронов. — Вот уж не думал.

— Да, уважаемый Кузьма Васильевич, представьте себе. — И Угрюмов, изредка делая глоток-другой брусничного сока, рассказал про жалобы на Никанорова.

— А что, у вас и в самом деле плохо с реконструкцией? — попытался выяснить Угрюмов.

— Да нет. Чего там выдумывать. Это в жалобе наплели! — возмутился Фанфаронов. — Анонимщик огульно все охаял. Пусть Никаноров меня сократил. Пусть в отпуск отправил. Начальником цеха назначил, но суть не во мне, а в том, что на заводе с его приходом дело налаживается. Особая его заслуга — внедряет в производство борсодержащие стали. Надо правде в глаза смотреть, это — дело, действительно, важное, государственного масштаба. Гальванические агрегаты ввел. Укрепил дисциплину. Хотя вопросов нерешенных полным-полно.

— Ты что, адвокатом к Никанорову нанялся? — резко перебил Фанфаронова Кудрин и зло посмотрел на него. — Видимо, доволен, что с корпуса сняли. Вот назначили бы мастером, как меня, тогда бы по-другому запел.

— Не запою. И с завода уходить не буду. А если честно, Роман, то все мы не стоим его. — Фанфаронов немного помолчал и, не дожидаясь возражений Кудрина, закончил свою мысль: — Мы все завидуем ему. Мужик он толковый. А эти жалобы — они были и пока еще долго не прекратятся. Всегда кто-то кем-то или чем-то недоволен. А кто пишет жалобы? Мелкотравчатые люди. Подлецы, можно сказать.

— Однако позвольте, Кузьма Васильевич! — Угрюмов гордо возвысился над столом. В жалобах многое подтвердилось. И Никаноров сам не отрицает. Взять хотя бы использование служебной машины.

— Ну и что? — Фанфаронов гудел полным басом. И друзья с удивлением глядели на него. — Подумаешь, истратил там пятнадцать или тридцать литров бензина. Великое преступление. Конечно, теперь не в струю попал. Вот и схлопотал выговор. А если по-человечески? Он днюет и ночует на заводе. И что тут особенного, если отца, больного человека, инвалида войны, отправить на служебной машине? Я лично большой крамолы в этом не вижу.

— Если все так рассуждать начнем, то государство потихонечку и разграбить можно, — возразил Угрюмов. — Вы что, не знаете, какие требования к нам предъявляют нынче?

— Каждый судит со своей колокольни, — не сдавался Фанфаронов.

На него дружно накинулись Кудрин и Северков.

— Кончай, Кузьма, ералаш устраивать. Дай нам человека послушать. Иди-ка лучше попарься, — распалился Кудрин и махнул рукой в сторону парилки. Потом более спокойно, уравновешенно, обратился снова к Угрюмову: — Рассказывайте, Юрий Петрович. И не обращайте внимания на этого праведника.

Угрюмов, было заметно, посерьезнел, наполнился важностью, щеки его начальственно округлились, губы подались вперед. Он решил рассказать кое-что о проверке, особенно о тех моментах, где он в споре с Никаноровым выглядел на высоте.

— Никаноров ваш — мужик крепкий. Его так просто не возьмешь, но факты, говорят, вещь упрямая. Однако Никаноров факты признал не все.

— А что он не признал? — опередил всех Кудрин, подобострастно глядя на Угрюмова.

— Ну, по театру. Я, говорит, не обратил внимания. И ума не приложу, как она оказалась рядом. Да и фамилии ее не знаю.

— А сам глаз с нее не сводил! — кивнул Северков.

— Красивое — всем по душе. Что же тут плохого? Красота не принадлежит сама себе. Она принадлежит всем, — бросил, словно нехотя Фанфаронов. — Только мне непонятно другое: почему он выгнал жену?

— Говорит, не выгонял — сама уехала. И письмо оставила. Это особое письмо. Он даже не разрешил мне его прочитать. Но показал. И сказал: «Когда дойдет до серьезного, возможно, прочитаю. Сам. Возможно». — Угрюмов бросил в рот кусок кабанятины. И продолжил: — Я ему говорю, что дело уже дошло. Куда еще серьезнее? У вас почти сорок единиц импортного оборудования простаивает, мертвым грузом лежат. Что думаете делать?

— Во-первых, не сорок, — возразил Никаноров. — А тридцать шесть. И не мертвым грузом, а неиспользованным оборудованием. Служба технолога работает. И мы принимаем меры. Кстати, для уточнения: половина оборудования получена до меня. А работу по изготовлению инструмента форсировала группа Пармутова уже при мне. С ним вам обязательно надо встретиться. Так вот, группа уже нашла свое решение. Скоро, буквально со дня на день инструмент будет изготовлен. И завод начнет выполнять программу.

— А почему с кадрами плохо работаете? Надо готовить кадры. Воспитывать, учить. Давать им возможность проявить себя. Кадры — наше золотое богатство. Вы согласны?

— Согласен.

— Тогда непонятно, почему вы так резко поступаете с руководящим составом?

— С кем именно?

— С Кудриным, Фанфароновым, Северковым, Молотильниковым, Петровым. Неужели обязательно палкой махать?

— Иначе пользы не будет. Между прочим, они вполне заслуживают, чтобы с ними так поступили. Особенно в нынешней обстановке.

— Не перегибаете ли палку, Тимофей Александрович? Говорят, что палка — не средство воспитания, а манера дурного тона. Вы же никого не щадите. Меньше года директором, а дров наломали порядком: уволили пятьдесят рабочих, сняли семь начальников цехов, десять начальников участков, пятнадцать мастеров! Не многовато ли?

— Я знаю этих людей. Знаю, чего стоит каждый из них. И готов нести ответственность за свои действия.

— Вы не боитесь ответственности?

— Принять решение — значит взять на себя ответственность. Я уже принял решение. И как в жалобе сказано — не одно.

— Смелый вы человек, Тимофей Александрович. — И про себя Угрюмов подумал: «Может, только со мной?» А вслух сказал: — Интересно, как вы заговорите на бюро горкома, когда с вас спросят за простой оборудования? За сад, гараж и подпольную баню?

Воспроизвести ответ Никанорова, как и сцену отъезда в аэропорт, Угрюмов не спешил — ему было невыгодно это воспроизводить, — а ответ был такой:

— Вы что, Юрий Петрович, запугиваете меня? Напрасно стараетесь, объект не тот. А во-вторых, почему вы делаете из бюро, из партии пугало? Хотя вы не одиноки. У нас немало таких людей: чуть что — на бюро. И сразу разнос, разгром, и оргвыводы на концовку. Стереотип сложился. Если правде в глаза смотреть, нехороший стереотип. Может, в первые годы Советской власти он был уместен. Теперь, на мой взгляд, устарел. Мне кажется, мы идем не в том направлении. Любой разговор о деле начинаем с недостатков. И каждый старается выискать в жизни того или иного человека, того или иного предприятия, завода лишь самое плохое, самое из ряда вон. Это у нас плохо, это не на уровне. Где и за что ни возьмешься — везде плохо. Везде не на уровне мировых стандартов. Мы изгаляемся в обнажении наших промахов и недостатков, в изыскании так называемых наших резервов. Однако надо помнить: ругать всегда легче, чем строить, чем сделать, создать что-то самому. Мне вспоминается одна байка нашего старшины: «Если человека девяносто девять раз назвать поросенком, то на сотый, не сомневайтесь, он захрюкает». Я к чему все это: не всегда брань была и может быть стимулом роста, прогресса. Есть хорошее выражение: «Человек может горы сдвинуть, если его поддержать». И мне порой кажется, что в какой-то мере мы должны по-другому смотреть на действительность. Сейчас мы на всех уровнях талдычим о так называемых недостатках. Скажете, критический подход? Но, позвольте спросить: нужна ли эта критика в таких масштабах? Надо очень крепко подумать о ее пределах. О разумных пределах. Нас, страну нашу найдется кому ругать. Таких любителей за рубежом предостаточно. Кстати, Юрий Петрович, обратите внимание. В умирающем, загнивающем капитализме свой строй, по-моему, так не поносят. Они все делают, чтоб люди верили в то, что в их стране все самое, самое, самое. Любопытно, не правда ли? Мне кажется, не мешало бы учесть это и нам.