Рохинтон Мистри - Хрупкое равновесие

— Какие ограниченные эти люди, — качала головой мать. — Кремация — воля твоего отца, но многие люди просто не могут себе позволить перевозить тело. И что священнослужители откажут им в молитвах?

Она пояснила, что кремация не будет проводиться на открытом воздухе. Заказали электрокрематорий — это более достойно. Отец ни на чем не настаивал, так что все эти детали не важны.

Со дня смерти отца магазин оставался закрытым. Мать предполагала открыть его на следующей неделе и дальше торговать как обычно.

— Ты как, планируешь вернуться сюда? — робко спросила мать, боясь, как бы он не подумал, что она лезет не в свое дело.

— Я пока не думал об этом.

Дневной свет стал тускнеть. Манек следил за ящерицей, неподвижно застывшей на камне. Иногда ее изящное тело вытягивалось стрелой, чтобы поймать муху.

— Тебе хорошо в Дубае? Работа интересная?

— Нормальная.

— Расскажи мне о ней больше. Ты писал, что работаешь менеджером?

— Инструктором. Возглавляю ремонтную группу по кондиционированию и холодильным установкам.

Мать кивнула.

— А Дубай — какой он?

— Красивый. — Манек хотел прибавить что-то еще, но понял, что ничего не знает об этом городе и не стремится узнать. Люди, обычаи, язык — все было чужим для него — таким же, как и восемь лет назад. Он так и не прижился на новом месте. — Там много больших отелей. Сотни магазинов продают золотые украшения, стереоустановки и телевизоры.

Мать снова кивнула.

— Наверное, там очень красиво. — Она прямо физически ощущала, как он несчастлив, и чувствовала, что сейчас уместно будет опять спросить, не собирается ли он домой.

— Ты знаешь, что магазин твой. Если захочешь вернуться, бери его в свои руки, модернизируй. Делай все, что хочешь. Можешь продать его и вложить деньги в бизнес по кондиционированию и рефрижерации.

Манек чувствовал себя несчастным от ее неуверенного голоса. Мать боится разговаривать с собственным сыном — неужели он такой страшный?

— Я еще не думал об этом, — повторил он.

— Не торопись, спешки нет. Все в твоих руках.

Ее попытка успокоить его заставила Манека поморщиться. Лучше бы она сказала, что его поведение и долгое отсутствие отвратительны, как и его редкие и небрежные письма. Ну а если б сказала — стал бы он защищаться? Приводил бы доводы, объяснял, какими бесцельными кажутся ему все действия? Нет. Ведь тогда она опять заплакала бы и потребовала подробностей, а он велел бы ей не лезть в его дела.

— Я вот подумала, — сказала миссис Кохлах, переходя к более спокойной теме. — Тебя так долго не было, может, все-таки воспользуешься случаем и навестишь родственников. Все в семье Содавалла мечтают снова тебя увидеть.

— Далеко ехать. У меня не так много времени.

— Всего два-три дня. Заодно поздороваешься с дамой, у которой жил, когда учился в университете. Она будет рада повидаться с тобой.

— Уверен, она давно меня забыла.

— Не думаю. Если б не она, ты не получил бы свидетельства о прослушанном курсе. Тебе не понравилось в общежитии, ты даже хотел вернуться домой, помнишь? Своим успехом ты обязан Дине Далал и ее гостеприимству.

— Я помню. — Слово «успех» заставило его поморщиться.

Сгустились сумерки, и ящерица, за которой он наблюдал, теперь слилась с каменной стеной. Только при движении ее было хорошо видно. Но ящерица, похоже, насытилась, она больше не охотилась на мух, а животик ее заметно раздулся.

— Манек! — Мать ждала, когда он повернется к ней. — Манек, почему ты так далеко?

Он сузил глаза, всматриваясь в ее лицо. Мать обычно не задавала таких пустых вопросов.

— Потому что работаю в Дубае.

— Я говорю не о физическом расстоянии, Манек.

Ее слова заставили его почувствовать себя полным дураком.

— Пора ужинать, — сказала мать, легко коснувшись его плеча, и пошла в дом.

Манек прислушался к доносящимся с кухни звукам — таким же робким, как и слова матери. Горшки, сковородки, тихие, равномерные удары по доске — это мать что-то шинкует. Вода, льющаяся из крана. Стук задвижки — мать закрыла окно, чтобы вечерняя сырость не проникла в дом.

Манек нервно заерзал на стуле. Звуки с кухни, ночная прохлада, зарождающийся туман в долине — все это всколыхнуло воспоминания в его утомленном мозгу. Утро в детстве — пробуждение, и вот он уже стоит у окна своей комнаты, откуда открывается величественный вид на горы, смотрит на снежные вершины, восходящее солнце, на фантастическую пляску тумана, рвущегося на пиках гор. Мама тем временем готовит завтрак, а отец идет открывать магазин. Запах тостов и яичницы дразнит и зовет к столу, он сует ноги в холодные шлепанцы, испытывая удовольствие от пробежавших по телу мурашек, быстро чистит зубы и бежит по лестнице вниз. Обняв маму, он удобно устраивается на своем стуле. Вскоре, потирая руки, приходит отец; еще на ногах он пьет большими глотками чай из своей особой чашки и перед тем, как сесть за стол, бросает взгляд за окно на долину, и только потом садится завтракать и опять пьет чай, и мама говорит…

— Манек, становится прохладно. Принести пуловер?

Вмешательство извне сбивает воспоминания — они рушатся, как карточный домик.

— Я скоро приду, — отзывается он, раздраженный тем, что ему помешали, будто в противном случае он мог удержать, восстановить, вернуть те прежние времена. Ящерица все еще сидела, прижавшись к камню, теперь она совсем слилась с ним. Манек принял решение уйти в дом, когда ее станет совсем не видно. Ему была неприятно это пресмыкающееся, его цвет, форма головки. Как противно двигается ее острый язык! Как безжалостна она к мухам. Так время жестоко крадет человеческие усилия и радость! Время — величайший гроссмейстер, которого невозможно переиграть. Из его раздувшегося чрева пути назад нет. Манеку захотелось убить противную ящерицу.

Он взял стоявшую на крыльце трость, размахнулся и ударил по камню. Трость издала глухой звук. Манек отступил назад, разглядывая пол под ногами, чтобы добить ящерицу, если нужно. Но под ногами ничего не было. На стене тоже пусто. Выходит, он просто рассекал воздух.

Теперь он почувствовал облегчение, что не убил ящерицу. Интересно, когда она успела улизнуть, обманув его и оставив на камне свою призрачную тень? Он присмотрелся к камню вблизи. Потом провел по поверхности пальцами, ища неприметное отверстие. Что-то должно быть — выбоина, трещина или ямка — то, что трудно рассмотреть.

Но очертания ящерицы понемногу улетучивались из его памяти. Как Манек ни старался, он не мог вспомнить прежнюю картину. Вслед за живой ящерицей ушла и память о ней.

На следующее утро после кремации Манек с матерью, взяв деревянный ящичек, отправились в горы, чтобы развеять прах отца там, где он любил бродить. Отец хотел, чтобы прах разбросали на большом пространстве, насколько можно больше охватив любимые им места. « Если нужно, возьми в помощь служанку, — шутил он. — Не высыпай меня на одном месте».