Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Тяжелая скованность держала душу в глухоте — как при серьезном ранении машинально напрягаются мышцы, чтобы удержать в неподвижности поврежденную руку, так чувства мои застыли, стараясь защитить сердце от разрушительной боли и ужаса, я не ощущал ни жалости к себе, ни раскаянья — только отупение и пустоту.

Она вышла из парадной неожиданно, остановилась на нижней ступеньке, запрокинула голову и посмотрела в небо. Из темноты черной лестницы мне было видно, как в легкой улыбке шевельнулись губы, как слабое солнце осветило высокую чистую шею и под голубой вязаной кофточкой мягко округлилась грудь от безотчетно счастливого вздоха И острое чувство неповторимости этого мига вдруг пронзило меня — я ощутил всю окончательность, непоправимость того, что сделал вчера, и почувствовал спокойную, почти радостную удовлетворенность, потому что понял, что без вчерашнего не смог бы так увидеть эту девушку, стоящую на нижней ступеньке парадной с запрокинутой головой, вообще не пришел бы в этот двор, быть может, никогда и не узнал бы, что значит она для меня. Вчерашнее как бы возвысило меня до нее — мы сравнялись, и ее красота, мгновенно доставшая до души в это утро, стала моей уверенностью, а Инка стала моей девушкой. И я смело вышел к ней из двери черной лестницы и, не здороваясь, сказал:

— Пошли.

— Пошли, — откликнулась она, сошла со ступеньки, но тут же приостановившись, пристально посмотрела на меня: — Ты чего такой… лохматый?

— A-а, потом расскажу. Пошли быстрей отсюда, — небрежно, будто ничего не случилось, ответил я.

Мы вышли на улицу и повернули к перекрестку поэтов, молча прошагали квартал под четкий стук ее каблуков. На углу переулка я сказал:

— Пойдем здесь, мне лучше не появляться у школы.

— Что-нибудь случилось? Где твой портфель?

Она повернула ко мне лицо и остановилась, остановился и я.

Тревожные искры мерцали в синеве ее длинных неподвижных глаз, ресницы отбрасывали легкие тени на голубоватые высокие скулы, и тревожно напрягся большой, прекрасный, совсем не детский рот, — было радостно и мучительно смотреть на нее, я потупился и ответил:

— Мне нельзя в школу. Если можешь, не ходи сегодня тоже.

— Хорошо, только скажи, что ты натворил? — Она быстро пошла по переулку.

Красные кирпичные конюшни старой кладки тянулись справа от нас, а на другой стороне переулка бельма сто таращился закрашенными стеклами облупившийся задний фасад бани. Переулок был пуст до самого конца, только косой клин солнечного света лежал на той стороне возле стены серого дома, и спереди вдруг порывом дохнул ветер, взметнул ее пушистую, почти до бровей, светлую челку. Она вздрогнула от холода, свободней рукой стянула ворот кофты.

— Понеси хоть портфель, а то я, как назло, взяла все учебники, — попросила она и, освободив руки, зябко скрестила их на груди. — Ну говори, не молчи, пожалуйста.

Я взмахнул ее увесистым портфелем, небрежно усмехнулся и буркнул:

— Выгнали наконец.

— Тебя?!

— Меня, меня, кого же еще.

— За что?

— Да ни за что… Курил в уборной, ну и завхоз поймал. Всем — ничего, а меня… Да и хрен с ними.

Мы, не сговариваясь, свернули направо и зашагали по узкой улице вдоль тех же красных кирпичных конюшен.

— Вот гады, год не могли дать закончить, — она зло усмехнулась. — А вообще плюнь. Можно в заочной школе, она где-то на Союза Печатников находится. А в десятый пойдешь в вечернюю, — ока вдруг взяла меня под руку, крепко прижалась плечом, — там еще лучше. А днем почтальоном можно устроиться. Не жалей, — сбоку она заглянула мне в лицо, улыбнулась с прищуром. — Пойдем в кино.

Я не ответил и отвей взгляд.

— Да брось переживать. Ты первый, что ли? — Она сильнее оперлась на мою руку.

— Посадят меня, наверное, — сказал я намеренно спокойно, испытывая смутную гордость и острую, почти болезненную потребность в жалости — нежной женской жалости. (Может быть, поэтому я пришел именно к ней, а не к Буське и Кирке, неосознанно ощутив, что случившееся вчера на какой-то момент вырывает меня из тусклого существования, делает более значительным, позволяет рассчитывать на ее внимание, на ее жалость и, быть может, на что-то большее, чему я не осмеливался дать имя).

— Почему?! — сразу спросила она удивленно и потом добавила насмешливо: — Кому ты нужен?

— Пойдем, — я прибавил шагу и, не поворачиваясь к ней, многозначительно усмехнулся.

Стук ее каблуков потерял четкий размеренный ритм, но ока, не отставая, шла рядом и молчала. Мы снова свернули направо, огибая квартал по Артиллерийской улице, пересекли пустырь, через пролом в кирпичном заборе пролезли в ее двор и вышли прямо к перемычке каретных сараев между желтыми флигелями. Молча вскарабкался я я по ржавой лесенке, кинул ее портфель в слуховое окно и пролез на чердак, ни разу не обернувшись. Достал последнюю полувысыпавшуюся папиросу, чиркнул спичкой и сел на скамью.

— Помоги, — тихо позвала она, просунув голову в слуховое окно, — на каблуках не спрыгнуть.

Я встал на ветхую скамейку, она положила руки мне на плечи, просунула в окно ногу, обнажив почти все бедро.

— Ну, держи, а то свалюсь, — тихо, но раздраженно приказала она.

Я бросил папиросу, подсунул ладонь под это оголившееся бедро, ощутив прохладную скользкость шелкового чулка и горячую живую гладкость кожи там, где кончался чулок, и то удержал шумного вздоха. Рывком она подалась вперед, сомкнула руки на моей шее, и я, еле сохранив равновесие, успел другой рукой обхватить ее за спину. Мгновение я стоял на потрескивающей скамье, прижимая Инку к себе и ощущая испуганное удивление, что ее тонкое стройное тело оказалось вдруг таким тяжелым и горячим. И, лишь поставив ее на засыпанный песком пол чердака, я почувствовал волнение.

Она взглянула на меня снизу вверх, и в сумраке лицо ее показалось неестественно белым, а большой рот и длинные глаза — угольно-черными. Я осторожно сошел со скамьи, словно боялся нарушить какую-то бездыханную, уже прогревшуюся под освещенной солнцем железной крышей тишину чердака. Я стоял перед нею, сдерживая рвавшийся вздох, и молчал, пока она, сделав шаг к скамье, не спросила шелестящим шепотом:

— Что? — И лицо сразу вернуло свои прежние краски.

Я пробрался в угол, достал из-под балки винтовку, принес к скамье.

— Вот, — глухо и коротко выдохнул я и подал ей малокалиберку на вытянутых руках.

— Что это? — Она сделала шаг назад, растерянно оглянулась и села на скамью.

И только тут я ощутил нелепость, идиотизм и бессмысленность того, что сделал вчера. И, глупо, беспомощно улыбнувшись, приставил винтовку прикладом к ноге.

— Зачем тебе? Где ты взял? — брезгливо скривив губы, спросила она.

— Взял, — как скудоумный, откликнулся я и почувствовал мучительный стыд.