Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Головой я понимал, что он прав, прав с точки зрения нормального человека, у которого анкета и совесть не нуждаются в химчистке. И я задал вопрос, на который не могло быть ответа:

— Как же быть, если грустно осенью, так грустно, что хоть в петлю?

— Вот-вот, — ехидно усмехнулся Буська, — это так красиво: разговоры о петле выводят из заурядности. Прости, Леша, это дешево стоит. Ты сделай из своей грусти наслаждение.

— Как?

— Как? Это и есть искусство жить. Оно индивидуально, как всякое искусство.

— Ну кот, мы и вернулись туда, откуда выехали, — с легким злорадством сказал я.

— Не торопись, — осадил меня Буська. — Искусство хоть индивидуально, но у него есть свои законы.

— Ну, открой.

— Добрая воля, — с нажимом произнес Буська. — Я когда-то думал, — он снизил голос, — потрясти мир, как Эдисон [20]или Джеймс Уатт [21], на меньшее я был не согласен. Ходил в СHO [22], мудрил в институтских мастерских, а потом понял, что я не тот, что даже конструктора толкового, яркого не будет. Но я любил это все, любил жизнь. И понял, что надо жить дальше и быть счастливым. А для этого надо все делать добросовестно, с доброй волей, — он опять пятерней поскреб темя. — Да, у меня нет таланта, но я могу делать свою работу аккуратно и точно, в меру способностей, так, чтобы была очевидная польза. Я могу выразить себя, написав что-то о технике так, чтобы это было интересно для неспециалиста. Могу любить жену, бегать за красивыми женщинами, помогать людям, дружить, радоваться весне, грустить осенью, ездить на машине, читать книжки и чтобы всем вокруг меня было теплее. Разве этого мало? — Он пристально посмотрел на меня, в глазах мерцал незамысловатый и хитренький, его всегдашний упрямый огонек.

— Да, — сказал я с полной искренностью, — это — искусство. Оно тоже не всем дано.

— Оно дано всем, кто не считает свой пуп центром вселенной и не ставит себя главнее жизни, — насмешливо процедил Буська.

Угля в камине угасли, сумрак комнаты стал неуютен и густ, я включил лампу на журнальном столе, почувствовал облегчение, когда розоватый свет из-под тонкого фарфорового абажура оттеснил густую серость, и сказал:

— Вот уж чем не грешил никогда, скорее наоборот.

— Да брось ты, — отмахнулся Буська. — Вы оба с Киркой зациклились на своих болячках. Правильно, наоборот. Но это тоже гордыня, даже похлеще: считать себя хуже всех.

— С чего ты взял? И при чем тут Кирка? — спросил я раздраженно.

— Да оба вы — самоеды. — Буська вздохнул с сожалением. — Ты сидел, когда у Кирки отец умер…

— Ну? — меня злила его неторопливость.

— Ну, он нашел какие-то бумаги своего отца… Да чушь в общем-то… Что-то про моего и твоего отца.

— Ну и чего? — спросил я и почувствовал удушье.

— Да ничего. Какие-то обрывки писем, записки. — Буська улыбнулся. — Я так и сказал, что чушь все это. И потом, даже если бы это было в действительности, то какое это имеет отношение к нам? Жить надо, и все.

— А дальше? — Мне стоило большого усилия сдержать голос, не закричать.

— Дальше ничего. Полгода он не появлялся. Потом я сага поехал к нему. Посидели, выпили. Но разговора не было, не получилось. Так и молчит он с тех пор, как фанатик… — Буська истомно потянулся в кресле, прищурился. — Я его с такими женщинами знакомил — мертвого поднимут… Все бесполезно. А потом отстал. Ну что я буду лезть человеку в душу? В конце концов, каждый живет как может и как хочет, если может. А ты что, ничего не знал? — после паузы спросил Буська.

— Нет, но догадывался, — соврал я.

— Ну и что, думаешь, это ваше самоедство — ах какое высокое дело?

— Не знаю.

— Ты на своих ошибках зациклился, Кирка неизвестно на чьих. Это и есть неумение жить. Так легко показаться самому себе значительным, если думать об отношения к Гекубе, — помолчал и ерническим тоном продекламировал: — «Что он Гекубе, что ему Гекуба?»

— А что, если человек не может не думать об этом? — спросил я, ощущая давящую, обессиливающую тоску.

— Ай, брось ты! — раздраженно откликнулся Буська. — Уметь надо радоваться. А вы — снобы, вам страшно, что без Гекубы, без ваших самоедств вы будете выглядеть вульгарно. А жизнь — простое дело, вульгарное, если так тебе угодно. Нужно просто работать, спать с женщинами, помогать хорошим людям и самому радоваться. Живи, — он криво усмехнулся, — и если ты гений, то создашь свои законы, а если посредственность, что тоже не исключено, то вкусишь счастья.

…Такой вот странный разговор получился у меня с Буськой полгода назад.

Я ехал в старом скрипучем такси, смотрел на огни Васильевского острова и, жалея себя, думал, что Буська по-своему последователен и прав. Быть может, он на самом деле постиг это непостижимое искусство жить и поэтому возле него мне бывает тепло и спокойно?

Мысленно я нырнул в атмосферу обжитости, которая всегда обволакивала меня в Буськиной квартире: запахи свежеиспеченной сдобы, дразнящий аромат тушенного со специями мяса, затейливые переводные картинки на кафеле ванной, покрытые мохнатыми пледами кресла в большой комнате, рекламные заграничные календари в простенках, скрадывающие безликость дорогой, но стандартной современной мебели, точные, слегка ленивые движения Беллы, расставляющей посуду на обеденном столе, ренессансная округлость ее форм — все создавало в этом доме ощущение спокойной прочности быта, без которой не бывает счастья.

Буська относился к жене с удивительной для бабника нежностью. Во мне отношение это всегда вызывало недоумение и казалось притворством, но мало-помалу я убедился, что Буська искренен. Видимо, как человек одинокий, в своих романах деливший с женщинами только постель и довольствовавшийся необременительным и слегка парадным общением, я не мог понять, что для Буськи, накрепко скованного с Беллой десятком лет общих бытовых забот, мелких радостей и размолвок, приобретений разных нужных и ненужных вещей — всем тем, что называется семейной жизнью, — для Буськи женщины делятся на две половины: на жену и всех остальных. Вернее, я понимал все умом, но непережитость делала это знание неубедительным, мне казалось, что Буськина семейная жизнь в чем-то театральна. Но вот кончится накатанный спектакль, отзвучат последние реплики, погаснут софиты и юпитеры, и тогда актеры забудут роли и заговорят обыденным языком. Но все равно — мне было хорошо на этом спектакле, и я мог смотреть его тысячу раз, поэтому, когда впереди показались сероватые в мокром сумраке призмы новых домов на проспекте КИМа, я даже почувствовал что-то похожее на радостное нетерпение и, кажется, удивил пожилого шофера неожиданной и слегка хамоватой щедростью.

Сырой воздух здесь был пронизан тревожным запахом моря, простиравшегося где-то за глыбами фиолетовой мглы, в которой сиротливо желтели уличные фонари на тонких бетонных столбах: проспект был просторен, просвистан балтийским ветром, и двери подъездов новых домов от этой просторности казались крохотными, игрушечными. На торопливое нажатие кнопки лифт ответил безмятежным молчанием, и я пошел наверх по узкой неосвещенной лестнице. Путь предстоял на восьмой этаж, и я не спешил, на площадках поглядывай через мутные стекла окон. Мокрые ящики домов с унылой разбивкой желтых окон, беспомощные, сиротливые фонари, фиолетовая тьма, армированная прутьями кустов и голых деревьев. Это был не мой город.