Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

— Раздевайся. Появится скоро. Отвезет домой очередную шлюху, потискает в машине и приедет, — она сдержанно улыбалась своей улыбкой Юдифи, голос был веселый.

«Буська знал, на ком жениться», — с завистью подумал я, понимая, что в этой семье не бывало скандалов с визгливыми криками и битьем посуды.

— Да брось, — сказал я. — Сидит, наверное, в библиотеке, вычитывает что-нибудь из журналов, чтобы заработать тебе на булавки.

— Ладно, раздевайся. Есть хочешь?

— Спасибо. Лучше кофе покрепче, а то я…

— Вижу, — она пристально, без улыбки посмотрела мне прямо в глаза. — Ну, иди в комнату. Сейчас сварю тебе кофе.

Приглаживая волглые волосы, я вошел в большую комнату. Горел только аляповатый, напоминающий гриб торшер и давал спокойный рассеянный свет. Я расстегнул пиджак и сел в лохматое кресло возле дивана, на котором валялась раскрытая книга и скомканный клетчатый плед. Слева во всю стену, от пола до потолка, стояли секционные шкафы, на застекленных полках выстроились книги — все больше беллетристика, стояло немного хрусталя, современного, убогого, — претенциозные вазы и бокалы, говорящие лишь о дурном вкусе создателей да и владельцев. В бельме большого телевизора отражался орнамент красного ковра. Унылое жилище современного преуспевающего человека. Миллионы таких неразличимых комнат, победней и побогаче, от Атлантики до Тихого океана, приютили миллиарды маленьких радостей и крошечных повседневных трагедий, вечных любовей, неистребимых надежд, немощи, молодости, отчаянья и новых надежд. Похожесть этих комнат рождала иллюзию успокоенности, удовлетворенности: если все как у всех, то это неистребимо, это прочнее и реальнее любой термоядерной чертовщины. И мне полегчало: стандартный уют успокаивал подлинностью обыденной жизни, не то что моя квартира — заклинание от одиночества и злосчастья.

С кухни донесся вибрирующий визг электрической кофемолки. Звук был противный, но все равно он укреплял ощущение домашности. Я наклонился к дивану, протянул руку за книжкой и услышал вкрадчивый, смутно знакомый, волнующий запах духов, исходивший от пледа, — аромат пряных трав и тревожный, чистый и грустный, просторный дух морских отмелей. Дрогнуло в испуге сердце, будто рука в холодной резиновой перчатке прикоснулась к нему. Я взял книгу и резко выпрямился, откинувшись на спинку кресла, тут визг кофемолки оборвался и меня обступила тишина, наполненная этим вкрадчивым запахом. Я вперился в книжную страницу, но строки расплылись в желто-буром тумане, на нем соткалось лицо Натальи, такое, каким я увидел его сегодня в два часа пополудни, заглядывая в щель приоткрытой двери, — девичье лицо, исполненное искренности и чистоты. И я снова почувствовал пронзительную боль, словно кто-то медленно втыкал в левое подреберье горячую тонкую иглу. Книга соскользнула с моих колен, с тихим шелестом легла на ковер, а та маленькая шайка студенистых клеточек в моем мозгу, которая различает и сравнивает, вдруг с безжалостной ясностью показала смертельную пропасть, пролегшую между мной и Натальей.

Игла вошла до конца, уже не чувствовалось боли. Чудовищная предсмертная тишина сжималась в чужой комнате, предвещая припадок, и как последний всплеск сознания стояло передо мной ее лицо. Я чувствовал — бесповоротность судьбы сейчас прикончит меня. И ужас, ужас ощущения конца сорвал меня с кресла.

Я вскочил, чтобы куда-то бежать с утробным звериным воем, за что-то схватиться, срывая ногти, выкарабкаться из черной, готовой поглотить смертельной пропасти. Я бросился к двери и наткнулся на Беллу.

— Тебе по-турецки или без сахара? — спросила она тихим будничным голосом.

Отчаянием и жутью переполнил меня до краев этот вопрос: захлебываясь, тонул я в черном безмолвном море, а с недальнего берега, где в матовом свечении золотистых фонарей колебалась сочная листва, доносились будничные, счастливые и беспечные голоса людей, не подозревавших, что кто-то гибнет в двух шагах. Не было гибели страшнее и горше, чем эта. И, ощущая за спиной засасывающее холодное дыхание тьмы, не в силах совладать с собой, я схватился за первое, что попалось, — руки Беллы… Весь перемолотый, изнемогший, с еще слепым затемненным сознанием, я чувствовал только тоскливое недоумение и беспамятный телесный страх, словно был амебой, комочком протоплазмы, которому удалось выбраться из раствора едкой кислоты. Сознание возвращалось постепенно, я словно бы вновь проходил весь путь от одноклеточного до «сапиенса». И вот этот сапиенс, слегка очухавшийся от необъяснимого ужаса, полулежал, откинувшись на спинку дивана. Рубашка была расстегнута до пупа, и тепло-влажные ладони елозили по груди.

Я терпеть не мог, когда кто-нибудь заставал меня в разобранном виде, особенно женщины. Инстинктивно я начинал испытывать к непрошеному свидетелю неприязнь, но к Белле преисполнился благодарности, как тонувший к спасителю.

С трудом ворочая одеревеневшей челюстью, заплетающимся языком пролепетал я жалобную благодарность или благодарную жалобу. Теперь даже не вспомнить тех невнятных, почти бессмысленных слов, сознание все еще было в тумане. Рассеянный свет торшера казался пульсирующим и мглистым, секционные шкафы во всю стену мнились грозно накренившимися, готовыми рухнуть и раздавить. И разымала, давила безнадежная, немыслимая тоска.

Я был не дома, и надо было встать на ноги, усилием воли попытаться преодолеть эту тоску и разбитость. Согнув ватные, беспомощно вытянутые ноги, я напряг спину, но тепло-влажные ладони мягко и требовательно уперлись в грудь, удерживая на диване, и стонущий, вязкий гортанный шепот жарко заметался возле правого моего уха, обдавая зноем висок и щеку.

Слов было не разобрать, но эта стонущая вязкость голоса мгновенно насторожила меня. Я уперся рукой в сиденье дивана и встал. Тепло-влажные ладони потянулись за мной. Белла встала, ее крупная фигура заслонила свет торшера и показалась огромной. Я не успел отступить, руки ее сомкнулись на шее кольцом. Покачнувшись под тяжестью горячего упругого тела, я, чтобы не упасть, машинально ухватил ее за талию.

— Я знала, давно знала, что ты будешь мой, — стонуще прошептала она, прижимаясь еще крепче.

Переступив, чтобы сохранить равновесие, я схватил полные горячие предплечья, с усилием развел ее руки и отскочил к дверям. На глаза попался белый квадрат выключателя на стене. Я судорожно протянул руку, щелкнул клавишей, и яркий свет наполнил комнату. Торопливо достав сигарету, я закурил, увидел, как мелко трясутся пальцы, и с раздражением бросил спичку на красный ковер.

От разбитости во всем теле, от расстегнутой до пупа, выехавшей из брюк рубахи, от внутренней дрожи и только что минувшего состояния беспомощности — от всего этого неожиданного, идиотски нелепого положения я чувствовал невыносимую неловкость, ошарашенность и раздражение. Сделав несколько глубоких затяжек, я посмотрел на Беллу.