Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Быть может, возбужденный, испуганный и радостный восьмилетний мальчик в общем вагоне медленного паровика майской ночью сорок первого года бессловесно и бессмысленно чувствовал все это смущенной душой. И дорога от Ленинграда до Щербаковки казалась огромной, вмещающей всю его коротенькую жизнь.

Теперь до Щербаковки всего лишь час идет электричка. Но тогда, прохладным ранним утром, у меня было ощущение человека, преодолевшего Великий океан. И я, как суровый морской волк, постарался не выдать своей радости при встрече с дядькой, младшим братом отца. Он приехал за мной на станцию в скрипучей телеге с большими колесами, поблескивающими лощеным железом ободьев, в котором дробилось утреннее робкое солнце.

Я увидел его сразу, как только поезд замедлил ход возле кирпичного станционного домика и дощатой зеленой будки уборной. Лязгнули, соприкоснувшись, тарелки буферов, и с легким толчком вагоны остановились. Я спустился на железные ступеньки, кончавшиеся высоко над белесоватой пыльной землей, потому что никакого перрона не было, и, крепко держа ручку небольшого фибрового чемодана, приготовился спрыгнуть. Но дядька Алексей забросил ременные вожжи на спину низкорослой мохноногой лошадке, размашисто шагнул к вагону и снял меня, сжав твердыми, как дерево, руками.

Я любил своего дядьку, хотя до этого виделся с ним лишь несколько раз, когда он приезжал в Ленинград и ненадолго заходил к нам. Как всякий замкнутый, не любивший отца ребенок из необщительной семьи, я почти сразу прилепился к нему душой. Мне нравилось, что у нас с ним было одно имя, нравилось крепкоскулое лицо с красноватым оттенком обветренной кожи и купоросно-синие, какие-то нахально-отчаянные глаза, в которые невозможно было смотреть без ответной улыбки.

И я рассмеялся, ощущая беспечную радость и доверие к нему и ласку этих твердых, как дерево, рук.

— Ну, с приездом, заяц, — хрипловато сказал дядька и поставил меня на землю, покачнувшуюся, казалось, под ногами. И мы поехали ленивым, еще не совсем просохшим с весенней распутицы желтым проселком, плавно петляющим по светлым, по-весеннему голым полям, с краев ограниченным туманной, подрагивающей в парном мареве стеной черноватого леса.

— Править сумеешь? — спросил дядька и передал мне вожжи.

Не смея отказаться, я робко принял неожиданно тяжелые, грубоватые, сырые на ощупь ремни, испуганно выкрикнул: «Но-о!», а маленькая мохноногая лошадка все так же не спеша продолжала путь, встряхивая соловой гривой под голубенькой дугой в такт глуховатому мягкому стуку копыт. А дядька свернул цигарку, задымил и ласково подбодрил:

— Ничего, она не нравная, дорогу знает.

И тут откуда-то издали донесся протяжный двойной бой колоколов. Словно на качелях взмывали прозрачные чистые звуки — динь — и опускались до густых тяжелых низов — донн.

С зашедшимся дыханием вслушивался я в этот малиновый звон, все шире заполнявший горизонт, так что казалось, будто это звучат окрестные теплые на взгляд поля, над которыми у черноватой стены лесов струится дрожащее парное марево. Динь-донн…

А потом, почти через двадцать лет, на Петроградской стороне в маленькой комиссионке, где продавались старые люстры, потускневшие фаянсовые умывальные тазы в синий цветочек, входившие в моду уродливые торшеры с пластмассовыми абажурами, покалеченные жирандоли, массивные канделябры, вилки и ножи почерневшего мельхиора, старинный бронзовый лом, стоивший тогда, в начале шестидесятых, дешевле махорки, — в этой маленькой комиссионке, где стоял затхлый полумрак и куда я зашел, скрываясь от внезапного резвого дождика, меня вдруг настигли эти дальние звуки двойного колокольного боя. Их заунывная прелесть в один миг вызвала давние картины: сероватые, по-весеннему голые поля с дрожащим парным маревом, нетесный порядок домов Щербаковки на высоком берегу отмелой излучины речки, покойно текущей к Балтийскому морю, ласковую черно-пегую корову Розку, от печального взгляда которой тревожно холодело в груди восьмилетнего мальца, и звучащее чудо низенькой белой звонницы, оставшейся от старинного монастыря… Я ошалело повернулся на тихий, словно возникший из памяти звон и увидел, что скучающая девчонка-продавщица тычет черенком столового ножа в заднюю стенку каминных часов, вызывая этот двойной бой.

Я шагнул к прилавку, севшим голосом спросил:

— Можно взглянуть?

Девчонка-продавщица обдала меня холодом профессионально-презрительного взгляда, бросила нож на полку в кучку других и безмолвно отвернулась. Я придвинул тяжелый бронзовый корпус поближе. Была это типичная работа французских бронзолитейщиков начала прошлого века. Классический портал, где между двумя парами колонн коринфского ордера был вделан белый эмалевый циферблат с ажурными золочеными стрелками (на этом стрелка сохранилась только одна — часовая) и римскими цифрами. Работа была добротной, no невысокого ремесленного класса, чувствовалась старательность в подчеканке акантовых листьев, в аккуратности рустованных карнизиков и четкости каннелюр. Часам этим было больше сотни лет, а позолота даже не потускнела. Я повернул их задней стенкой к себе, увидел блестящие полусферы бронзовых колокольцев, четко скругленные бойки молоточков и прекрасный позолоченный механизм, шлицы винтов были без единой царапины, их не касалась ни одна отвертка, и стоили часы дешевле тогдашних настольных сооружений из цветного плексигласа и жестяной анодированной безвкусицы.

— Возьму, — сказал я, чем вызвал еще большее презрение во взгляде продавщицы.

Я ехал в такси, держа на коленях тяжелый бронзовый портал, и вспоминав предвоенный май в Щербаковке. Ведь, как то ни странно, ничто не проходит. Вы — это пережитое, прошлое. Оно присутствует во всяком миге, в каждом сокращении вашей сердечной мышцы. Вы — сосуд памяти, личной и надличной; кто бы вы ни были, за вами стоит история.

И быть может, именно тогда, там, в Щербаковке, я инстинктивно почувствовал, что существую не сам по себе, а принадлежу к общности, начало которой в незапамятной глубине. Что те деревенские мальчишки, после нескольких потасовок признавшие меня своим, — тоже Щербаковы, и даже на крестах сырого, заглушенного бузиной деревенского кладбища возле церковки со звонницей редко попадались другие фамилии…

Эти часы работы французских мастеров сразу же стали для меня чем-то большим, чем добротная красивая вещь: золоченые колонны портала поднимали и поддерживали самые счастливые впечатления души, они были памятником необретенного сыновства, потому что тогда, в Щербаковке, я сам выбрал себе отца. Этим отцом, не подозревая ни о чем, стал мой дядька Алексей.

Полгода возился я с хитрым механизмом часов, пока не наладил. Но золоченой ажурной минутной стрелки, под стать родной часовой, разыскать не смог, так и остались часы с одной стрелкой, но с тех пор их протяжный двойной бой звонил мне о несбывшейся отчине. А то, что стрелка только одна, никак не мешало. Практически меня не интересовали даже более крупные куски времени. Я ненавидел минуты. Это они, колючие, зазубренные осколки времени, рвут на куски наши сердца. Часы вы можете пережить с горем пополам, минуты же пронзают, причиняя нестерпимую боль.