Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Наталья вдруг качнулась ко мне, обняла, припала щекой к плечу и низким, с пугающим подвывом голосом сказала:

— Да я же не смогу без вас. Если что-нибудь случится, то я… стану самой мерзкой шлюхой. — Руки ее ослабли, она отшатнулась, горестен и грозен был взгляд. — Или убью себя, — тихо, почти шепотом закончила она.

Я почувствовал боль в руке и разжал кулак. Бородка ключа пропорола кожу ладони, я бросил ключ на стол, лизнул закрепившую ранку, сказал зло:

— Одна девушка уже грозилась мне приблизительно этим, в тот год, когда ты только появилась на свет. Так что не надо.

— Она умерла? — глухо спросила Наталья, потупившись.

— Нет. Она довольно комфортно вышла замуж и стала пристойной и обеспеченной пожилой тетей, — сказал я уже спокойно.

— И ни о чем не жалеет?

— Жалеет, что ей не двадцать и уже трудновато опять выскочить замуж, — сказал я и ощутил подонческое злорадство.

— А ей это надо? — спросила Наталья, подняв глаза, взгляд был задумчив и тих.

— Откуда мне знать, какого рожна вам всем надо, — намеренно грубо ответил я и добавил ворчливо: — Вышла замуж за принца, который старше на двадцать пять лет, а когда самой стало сорок, поняла, что у сказки богатый, но грустный конец.

— У моей сказки будет добрый и честный конец, — твердо сказала Наталья и, поправив челку, улыбнулась.

А внутри у меня что-то мелко дрожало и скулило, точно брошенный, обреченный, слепой и мокрый звереныш, испытывающий только покорность и бесформенный страх. И нужно было заканчивать разговор, заканчивать раз и навсегда.

— Наташа, послушай, девочка, — сказал я спокойно, — я очень верю, что у тебя все будет прекрасно: и жилье, и работа. И спутник жизни, так сказать, будет, обязательно такой, какой надо. Только не надо спешить, не надо забегать вперед судьбы… Я просто не знаю, как тебе объяснить, но тот, кто слишком много думает о будущем и пренебрегает настоящим, тот получает совсем не то, о чем мечтал. Для будущего самое главное — настоящее. Завтра делается сегодня. Заметь, делается самим человеком, потому что ему никто, кроме него самого, помочь не может, — я вздохнул. — И пожалуйста, выкинь из головы всякие бредни по поводу пожилых мужиков. Как это? Не можно в одну телегу впрячь коня и трепетную лань. Это всегда потом оборачивается взаимной ненавистью… А, черт, — я разозлился за проповеднические интонации свои и сказал раздраженно: — Это просто подростковое любопытство к миру взрослых — твоя тяга к мужикам пожилым. Тебе кажется, что так ты быстрей станешь самостоятельной, уверенной. А получится, что наглотаешься всякой гнуси и будешь думать, что в мире — одни подонки. Что вообще-то близко к правде, потому что только подонок может воспользоваться твоей дуростью. — Я взглянул на часы и сказал: — Ну, все. Мне пора.

— Нет уж, подождите, — сказала Наталья, и низкий голос ее задребезжал жестью, — раз вы такой благородный, Алексей Петрович. Я тоже скажу, что думаю о вас.

— Может, не стоит? — спросил я устало.

— Нет, стоит! — почти выкрикнула она, глаза, потемнев, странно сузились и стали чуть раскосыми, кровь отхлынула от лица, и пугающей стала его светящаяся обнаженная белизна с проступившей под глазами тонкой синью. — Так вот, вы — трус, криводушный трус!

Я опустил голову. Не было сил выдержать ее сузившийся раскосый взгляд, но слова не обижали.

— Я знаю, что нравлюсь вам, — она зашмыгала носом. — А вы знали, что мне от вас ничего не надо, но все равно испугались. Лишь бы не быть обязанным. И все прикрываете благородством, а это ханжество… Вы… как старая дева, — она снова зашмыгала носом.

Мне вдруг разом стало смешно, и грустно, и жаль Наталью. Вернее, не ее, а вот этих минут ее жизни, что они растрачены впустую, без ответа, за то, что они прожиты не там и не с тем, за то, что мы с ней не равны. Единственное, чем мог я отплатить ей, была откровенность. И я сказал:

— Наташа, пойми, — поднял голову и пристально посмотрел ей в глаза — косина в них пропала, и, густо-серые, влажные, под прямыми бровями, они выражали только печаль, — тут дело не во мне, хотя ты мне, действительно, очень, очень дорога. То есть… поэтому я не могу, не имею права… И тут дело не в разнице лет, понимаешь? — Слова выходили с трудом, они ничего не могли объяснить и только доставляли мучительную боль безысходности. — Ты ведь даже не знаешь, что у меня за тылы. А мне нельзя с тобой, — я задохнулся от горечи и добавил сдавленным голосом. — Вот ты испугалась вчерашнего человека. Так на самом деле он — это я. Только у меня рожа благопристойнее и шмотки дороже, потому что я хитрее и умею маскироваться. — Я выдернул сигарету из пачки, закурил, одним глотком выпил остывший кофе.

Она молчала. Я чувствовал в этом молчании ее несогласие и решил идти до конца.

— Потом все это пройдет, потому что слишком банально, — небрежно сказал я. — Девушка из университета увлеклась человеком, который показался ей начитанным и необычным. Ей кажется, что он возьмет на руки и прямым ходом внесет в счастье. А через годик выяснится, что этот паладин храпит по ночам, даже на лишние колготки неспособен заработать. Вот тогда и начнется омерзение к нему и к себе, — я стряхнул пепел в раковину, сказал: — Ключи не забудь бросить в ящик, — и повернулся к двери.

Наталья, чуть зацепив меня плечом, проскользнула в переднюю, щелкнула выключателем и спиной прислонилась к двери. Румянец уже вернулся на свое место, и она улыбалась, но глаза были пасмурны.

— Наташа, — сказал я, — меня уже подпирает время. Мы еще поговорим.

— Да не о чем больше говорить, — ответила она, склоняя голову набок. — Только вы напрасно думали, что я вижу вас в каком-то романтическом свете. Я — деревенская, хоть и учусь в университете. И всегда привыкла рассчитывать только на себя. Ну, а о некоторых чертах вашей биографии я и сама догадывалась, а остальное любезно разъяснил ваш добрый друг. Пока, — она отступила от двери и отворила ее передо мной.

Сдернув кожанку с вешалки, я вышел, во дворе постоял в пасмурном свете. Последние слова Натальи озадачили. Я никогда не думал, что Кирка может что-нибудь рассказать про меня, да и вообще не знал, что они с Натальей где-то встречались. Хотя почему бы и нет, и почему Кирка должен скрывать что-то обо мне?

Я достал ключи от машины, открыл дверцу и сел за руль. На душе было неприятно: день начался плохо и еще по пути на работу нужно было повидать Краха. Если он появился вчера возле моего жилья после утреннего нашего свидания, значит, что-то случилось.

Улица казалась светлее двора, а когда я доехал до Баскова и взглянул налево, то увидел в просвете домов белесо розовеющий край неба и подумал, что погори может еще разыграться. Настроение стало чуть лучше. По Жуковского я выехал на Литовский, пересек площадь Восстания и остановил машину за квартал до Свечного.