Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

— Здорово. На Дальневосточный поедем, — сказал он, садясь в кабину и привычным жестом поправляя очки с сильной диоптрией.

— Здорово. Поедем, — откликнулся я и завел двигатель.

Выезжая из ворот аварийки, я сразу врубил сирену и проблесковый маячок, выскочил на осевую линию и понесся мимо шарахающихся на перекрестках машин. Работа началась.

Нам с Цукановым пришлось крутиться без перерыва до самого обеда. Меняли уплотнения в сгонах квартирной разводки, делали профилактику плитам в общежитии строителей, искали утечку газа в подвальной кладовой магазина, меняли чугунный кран два с половиной дюйма на вводном домовом трубопроводе. С этим последним пришлось повозиться. Приржавевшие резьбовые соединения никак не сдвигались с места, тяжелый шведский ключ пятый номер сам весил чуть ли не пуд, а Витька был хорошим слесарем, но слабосильным, так что все тяжелое доставалось мне, но это была моя работа. Мне платили полставки за слесаря.

В двенадцать, когда по рации нам ответили, что пока заявок нет и можно пообедать, руки у меня ныли и я старался расслабить их на баранке руля.

Проспект Майорова был опрятен и выглядел празднично. Немногочисленные прохожие без сутолоки шли по узковатым тротуарам. А впереди, над Исаакиевской площадью, голубело светлое очистившееся небо. Настроение у меня поднялось. Я сказал Цуканову:

— Поедем в «Погребок», Витька. Там всегда мясо вкусное.

— Да ну его, там дорого, — заныл он.

— Ничего, на бутылку портвейна меньше выпьешь, — сказал я.

— Не, — ответил он, поправляя сползающие на кончик носа очки, — сутки отработать и потом не выпить бутылку, так не пойдет. Я лучше не пожру.

— Дубина, тебе вообще эту бормотуху пить нельзя, без глаз совсем останешься, — сказал я, поворачивая на Плеханова.

— Почему это без глаз? — ворчливо спросил Цуканов.

— Потому что в этой краснухе всяких сивушных масел и дряни в сто раз больше. А сивуха прежде всего на глаза действует. Я видел раз на Севере, как два дурака политуры напились и ослепли, — сказал я, не сдерживая резких интонаций, потому что знал, что Витька не обидится на меня. Мы уже несколько лет катались вместе и успели понять друг друга. Да и парень он был хороший, с какой-то врожденной тактичностью, хотя и вырос в самой простой семье.

— Чего ж ее продают, раз она вредная? — спросил он, и в голосе послышалось упрямство.

— Ох, с тобой не договоришься. Тебе ока вредна, понял? Хотя и вообще-то — отрава, — громче обычного ответил я, искоса взглянув на него.

Переулком мы выехали на Исаакиевскую, по зеленому проскочили мимо «Астории», и я свернул на Гоголя.

— Ты сходи в «Погребок», а я подожду, — набычившись, сказал Цуканов.

— Идем, я угощаю. Вчера крупно выиграл.

— В карты? — глаза его за толстыми стеклами блеснули.

— Нет, по лотерее.

— Сколько?

— Полета, — ответил я и рассмеялся, останавливая машину.

— А я, сколько ни покупал билетов, хоть бы руб выиграл, — сказал он огорченно и вылез.

В «Погребок» очереди не было. В полупустом зале стояла тишина. Мы уселись на тяжелые дубовые вертящиеся кресла возле стены, разделанной под кирпич, закурили. Официантка тут же взяла заказ.

Меня охватило чувство уюта и спокойствия, будто не было за мной туманных и тревожных тылов, ощущения уже начавшейся где-то погони и всех предыдущих сорока лет. Без памяти, без прошлого сидел я в опрятном кабачке, где витали сытные запахи жареного мяса и острых приправ, где за столиком наискось от нас сидели одетые в дорогие шмотки, хорошо причесанные, с голубоватыми от томности лицами тоненькие девушки. Они лениво и воспитанно ели мясо и запивали его золотистым напитком из высоких бокалов. На все это было приятно смотреть, даже одинаковость, похожесть девушек друг на друга, ясно ощутимая, но неуловимая в деталях, была приятна мне сейчас, хотя какой-то дальней, дремлющей в этот миг частицей сознания я хорошо знал цену этим девушкам. Безмятежная гладкость их лиц и легкая скучливость, спокойные движения рук с тонкими запястьями, эти кожаные и замшевые жакеты, чуть помятые с небрежным и рассчитанным шиком, — все выдавало в них людей, уверенных в себе и довольных собой, раз и навсегда ощутивших свою принадлежность к некой избранной касте. Они могли быть продавщицами комиссионного магазина, преисполненными самоуважения за то, что умеют жить. Они могли быть детишками преуспевающих родителей, для которых справедливое устройство мира и жизненные блага — нечто само собой разумеющееся…

Рассеянный свет клал золотистые блики на их чуть игрушечные головки, на яркие губы и поблескивающие лаком ногти… Да, то были дорогие девушки, и я хорошо знал этот сорт.

Цуканов неотрывно смотрел на них через свои толстые очки, на кончике носа у него выступили капли пота. Я усмехнулся.

— И кто только спит с такими? — растерянно и восхищенно спросил он, сняв очки и протирая стекла.

— Тот, кто платит, — ответил я тихо.

— Да ну, ты скажешь. Они совсем не похожи, — недоверчиво отозвался Цуканов и прищурился на меня удивительно маленькими без очков глазами.

— Ты не понял, Витя. Платить надо за все — чувствами, восхищением, безразличием, удачливостью, а иногда и деньгами. А вообще, спят с ними только те, кто их чуточку презирает, — скривившись от сигаретного дыма, попавшего в глаз, я погасил окурок в пепельнице, небрежно заметил: — И вообще, все это декорации, а на самом деле… бывает, что какая-нибудь дворничиха в сто раз интереснее.

Я сказал это и почувствовал грусть и еще теплую зависть к Витьке Цуканову. Он был младше меня на десяток лет, этот подслеповатый слесарь, тактичности которого следовало бы поучиться многим, мнящим себя интеллигентами, и я тепло и грустно завидовал ему за то, что в нем не умер и, видимо, никогда не умрет наивный реалист. Таращась через толстые стекла очков на дорогих девушек, Витька воспринимал свои чувственные впечатления как правдивую информацию. Он не сознавал, что нет способа установить, является ли его личное впечатление об этих девушках таким же, как впечатление другого человека, и что даже само слово «таким же» не имеет смысла, что любой индивидуальный опыт не имеет объективного и подтверждаемого смысла. И только поэтому человек может быть счастлив, может находить доступную своему пониманию красоту… Одиноко стало мне в теплом, уютном и тихом «Погребке», знание не делало меня счастливее, и в душе гнетущей тяжестью возник беспокойный бессловесный вопрос… Я уставился в столешницу неподвижным взглядом. Цуканов все смотрел на девушек и не мешал мне грустить. И вдруг мой беспокойный, тянущий тяжестью душу вопрос взорвался словами: «А как же Наталья?!»

И я увидел ее на фоне фисташкового кухонного кафеля и с ноющей горестной болью впитывал свет ее серых глаз, полных укоризны и детской надежды. Вглядывался в знакомое, но каждый раз поражающее, по-новому волнующее искренностью и красотой лицо и немо спрашивал себя: где здесь правда? Может быть, я, как Витька Цуканов, не дыша глазеющий на соседний стол, тоже — наивный реалист, считающий свое чувственное восприятие незыблемой объективностью? Значит, я так и остался тем загнанным подростком, двадцать три года назад смотревшим в лицо и глаза другой девушки в полутьме чердака над каретным сараем, — тем растерянным подростком, которого инстинкт самосохранения заставил доверить, что и через годы он увидит то же лицо и глава той же девушки, поверить, что время возвращается или — что его вовсе не существует? Значит, я все тот же уголовник, почти пятнадцать лет назад, шевеля губами, читавший Гегеля на высоком, поросшем мелкой ольхой берегу реки и веривший в возвращение, в отпущение грехов? Но время не возвращается и никуда не уходит. Оно просто съедает того, кто пытается противостоять, и каждый год — это Змей Горыныч о трехстах шестидесяти пяти головах…