Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Звали его… Для удобства дальнейшего изложения назовем моего Хмыря, скажем, Рафаилом.

И вот на встречу с этим человеком ехал я погожим утром четвертого апреля, и сверточек в шуршащей бумаге тяжелым комочком притаился в нагрудном кармане моего пиджака.

Я проехал просторный утренний Невский, по Герцена, мимо сомкнутых фасадов старых особняков, выскочил к Поцелуеву мосту, потом — прямо по набережной Мойки до Маклина и здесь, неподалеку от шумного перекрестка улицы Декабристов, остановился, не доехав до парадной большого, неприметной архитектуры, дома.

Было половина десятого. Солнце слева наискось освещало лобовое стекло, просвечивало голубоватый пластмассовый колпак спидометра, но было таким бледным и робким, что даже не раздражало глаз. Рафаил должен был появиться через десять минут на этом, уже годами отработанном месте встречи.

Я смотрел на шумный перекресток впереди; слегка освещенный солнцем, он все равно казался мрачным от облезлых и темных фасадов бесстильиых домов. С той стороны проспекта, от Аларчина моста, шли трамваи, медленно со скрежетом поворачивали на Декабристов. Суетливые фигуры женщин с кошелками, синие фургоны почтовых грузовиков (где-то рядом был их гараж), желтые сочлененные автобусы, на медленном ходу еле вписывающиеся в поворот, — все это было в полусотне метров, но казалось, что меня отделяет от будничного перекрестка тысяча верст. Отрезок проспекта, на котором я стоял, был мрачноват и тих. И мне вдруг стало смертельно скучно, как в «черной марусе» после приговора, суда.

Вы полжизни гоняетесь за деньгами, рискуете годами тюрьмы, наступаете на собственное самолюбие, по ночам вам снятся страшные сны, и вы скрываете подлинное устремление от всех людей на свете. И вот эти окаянные деньги уже перед вами, но, вместо радости или хотя бы удовлетворения, вы ощущаете пустую смертельную скуку и стынь бесприютности, потому что понимаете, что за деньги не купишь то, чего вы хотели.

Нечто подобное испытывал я утром четвертого апреля тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Все деньги мира ничего не могли изменить во мне. Цель обесценивалась прежде, чем я достиг ее. Но даже проигранную игру нужно доводить до конца И я ждал Рафаила. Есть инерция поступков. И потом, мне не оставалось ничего другого.

И вот из подворотни на той стороне выскользнула сутулая фигура в немодном пальто и ветхой кроличьей ушанке, с бесформенным потертым портфелем в руке. Рафаил повертел головой, словно обнюхивал крючковатым носом апрельский день, угрюмые навыкате восточные глаза ощупали пустынные тротуары, и, плоскостопо переваливаясь из стороны в сторону, он медленно пошел к машине через мостовую.

Я завел двигатель и, как только он закрыл за собой дверцу, тронулся с места и пропел медовым голосом:

— Здравствуй, Рафик. Куда тебя отвезти?

— Ты что, за этим приехал специально? — у него был гортанный и какой-то дряблый, голос.

— Ну отчего бы не прокатить старого приятеля за рублик, — усмехнулся я и свернул налево на Декабристов.

— Э-э-э! Кончай дурачиться. Что ты хочешь мне сказать? — ворчливо отозвался Рафаил.

— Ничего я тебе не хочу сказать, Рафик. Я просто хочу тебе кое-что показать.

Я доехал до Театральной, миновал подъезд театра, свернул направо и остановился вплотную к стене бокового крыла. Здесь никого не было. Слева у булочной разгружался хлебный фургон, позади, на остановке трамвая, стояло несколько человек. Двигатель работал тихо и ровно, в салоне слышался словно легкий ропот.

Я вытащил из нагрудного кармана пиджака тяжелый сверточек и, не развернув, протянул Рафаилу. Он сразу зашуршал бумагой, потом стало тихо, и через миг я услышал какой-то задавленный лающий хрии, повернул голову и увидел, что Рафаил, отвалив челюсть, с мокрым от пота лицом и закатившимися под лоб глазами задыхается, издавая эти задавленные лающие звуки. Толстый бесформенный его портфель сполз с колен вниз. Судорожно дергался кадык на волосатой шее, но мое сокровище было крепко зажато в коричневом кулаке.

Я немного растерялся и спросил тихо:

— Что с тобой, Рафик?

Он запрокинул голову и сквозь задушенный лай простонал:

— Там… портфель… сигареты… прикури…

Я, перегнувшись, достал сползший вниз портфель, отщелкнул позеленевший замок и среди папок с бумагами нашел ядовито-зеленую коробку с латинскими надписями, открыл, вытащил толстую серую сигарету, торопливо чиркнул спичкой, и меня чуть не вытошнило от сладковато-трупного запаха этой сигареты. Я сунул ее в рот Рафаилу. Он с трудом сжал фиолетовые губы, жадно затянулся, и почти сразу лающий хрип стал тише. Он затянулся еще и еще. Я почувствовал приступ дурноты, отодвинулся к своей дверце, до конца опустил боковое стекло. Наконец Рафаил задышал ровнее, хрип исчез. Он пошевелился, сел ровнее, издал короткий стон облегчения.

— У тебя что, астма? — спросил я сочувственно.

— Ох, два года не было, — совсем одрябшим голосом ответил он и, не выпуская вонючую сигарету изо рта, раскрыл кулак и стал рассматривать мою штуковину.

Я взглянул в зеркало заднего вида, осмотрелся вокруг. У булочной по-прежнему стоял хлебный фургон, отдельные люди маячили на трамвайной остановке, поблизости никого не было.

— Ох, из-за тебя, — сказал Рафаил.

— Что значит — из-за меня? — Я повернулся к нему. Губы его уже стали розоветь, лицо обсохло.

— Э-э-э. Такие вещи нельзя так показывать, — твердо напирая на «л», обиженно сказал он.

Я усмехнулся, вынул у него из руки штуковину я бумажку, завернул и опустил в карман.

— Куда тебя отвезти?

— Подожди отвезти. Зачем показал? — спросил он уже вполне нормальным голосом и, опустив стекло, выбросил свой вонючий окурок.

— Только показал, а ты уж чуть лапти не откинул. Что же дальше будет? — пряча усмешку, спросил я.

— Сколько хочешь? — визгливо спросил Рафаил.

— Это не моя вещь. Одной бабушки. Мне пять процентиков за комиссию, — я включил передачу и стал подавать машину назад, чтобы развернуться и ехать по улице Глинки.

— Сколько? — взвизгнул Рафаил.

— Бабушка человек понимающий, она просит… — я назвал цифру и сам ощутил, как холод прошел по спине. Переключив скорость, выехал на Глинки.

— Таких сумм не бывает, — очень спокойно ответил Рафаил.

Я остановился у светофора перед Никольским собором, искоса взглянул на него и сказал скучным безразличным голосом:

— Бывает, Рафик, но жаль, что не у тебя. Так куда подбросить?

Зажегся зеленый сигнал, и я повернул налево.

— Да подожди же! — Он снова всхрапнул, и я испугался, что опять начнет задыхаться, свернул направо и остановился возле соборного сквера.

— Ты понимаешь, что эту вещь не наденешь на цепочке жене на шею? — спросил он визгливо.