Тадеуш Доленга-Мостович - Мир госпожи Малиновской

— Идеалов у него нет. Одному не хватает того, другому — этого. У одного, например, есть и характер, и честность, и амбиции, и даже образование и связи… Должен бы он играть некую роль не только на своей работе, не только в профессиональной сфере, но и, понимаете, в жизни… В той широкой жизни, которая не для себя, а для всех. Возьмите, например, меня. Я говорю не затем, чтобы поставить вас в неловкое положение, но искренне, с рукой на сердце: вы ведь не считаете меня дурнем? Верно?

— Да что вы, право! — возмутился Борович.

— Кое-какие заслуги у меня есть, учился, постоянно учусь, работаю как вол. И что с того для меня? Какую жизненную ценность я имею для себя самого?… Никакой. Я нужен государству как неплохой солдат и неплохой служащий, я нужен обществу как деятельный его член, быть может, нужен и семье как рабочая лошадка, но, знаете… я себе не нужен.

Голос его сделался хриплым, раздраженным, прерывистым, словно лающим. Борович охотно протянул бы к нему руку, но с Ягодой это было бы неуместно.

— Вы дурно себя оцениваете, — сказал Борович. — Вы ведь увлечены своей работой, и это дает вам удовлетворение.

— Наверняка. Удовлетворение — дает, но не дает ощущения настоящей жизни. У меня оно так: иду к какой-то цели, достигаю ее и иду к новой. Для радости места нет, и самой радости нет, поскольку я полагаю, что радость существует, лишь когда можно ею делиться. Я, видите ли, говорить не умею, но вы и так меня понимаете, поскольку кожа у вас тонкая. Так вот, это — не полнота жизни. Меня лично ничто не единит с миром. Я всюду один. Из семьи я вырос, вжиться в общество людей моего положения не умею, а порой и не хочу. Не потому, что они более меня отесаны, культурны либо воспитаны. И не потому, что бывают глупее и хуже меня. Просто это другая парафия. Чужаки. Я им не подхожу. Много раз задумывался над вопросом, чем же я им не подхожу — и так и не нашел ответа. Наверное, всем.

— Ни одна яркая индивидуальность не ассимилируется легко, — примирительно вмешался Борович, удивленный неожиданной и необычной говорливостью Ягоды.

Майор никогда не рассказывал о себе, и Боровичу казалось: случилось нечто важное и неприятное, что и развязало ему язык. Борович терпеть не мог выслушивать исповеди. И сейчас был недоволен — тем, что пришел сюда, а уж тем более тем, что Ягода приказал подать еще две рюмки водки и нужно было выпить, чтобы его не обидеть.

Ягода шумно прихлебнул кофе и засмеялся.

— Я не о том. Вы хорошо знаете, Борович, что дело не в индивидуальности. Я не настолько уникален, а индивидуальности возникают по двум причинам: или человек перерастает окружение, или не может в нем укорениться. Впрочем, не думайте, что я вам морочу голову из-за потребности выговориться, желая возвыситься в ваших глазах. Вы ведь и так уважаете меня и признаете. Вам нет необходимости меня в этом уверять.

— Конечно, — кивнул Борович, и ему сделалось немного обидно. Он не любил, когда другие описывали его отношение к ним, поскольку в таком описании он чувствовал претензию на доверительность, на сближение, а этого он уж точно боялся.

Собственно говоря, именно потому у него никогда и не было друзей. Много раз он чувствовал к кому-то большую симпатию, порой даже привязанность и восхищение. Но как только эти отношения выходили за рамки рабочих и приятельских, как только сдвигались на личную почву, он всегда отступал. Не хотел узнавать другого, поскольку не любил, чтобы узнавали его. Было в нем какое-то странное чувство справедливости, которое приказывало ему отвечать откровенностью на откровенность, признаниями на признания. А потому он избегал контакта, и касалось это не только мужчин, но и женщин. На третьем году архитектурного факультета он едва не женился на одной из сокурсниц только потому, что та умела не говорить с ним о себе и о нем. Все романы, которые у него случались — а их было немного, — всегда заканчивались его бегством от интимности, от усложняющегося взаимного познания. Как же мало людей обладает умением прятать свою внутреннюю жизнь, оставлять ее для себя и той духовной самодостаточности, которая позволяет не лезть в чужую психику! Или хотя бы не заключать свои открытия и опыт в слова.

До этого времени рядом с Ягодой он ощущал себя в безопасности. Теперь же напрягал всю свою смекалку, чтобы найти хорошую отговорку и как можно быстрее отсюда уйти. Но Ягода продолжал говорить:

— Вы знаете, что я вас уважаю. Ценю хотя бы по работе, как начальник, — вашу разумность, культуру, знания, вежливость… Нет-нет, не прерывайте, я все это не ради комплиментов. Напротив. Хочу, собственно, сказать, что вы весьма ошибаетесь в своем мнении о Малиновском. Вы раздражаетесь, когда он отгоняет клиентов, когда разговаривает с ними напыщенным тоном. Но он — нормальный. Представляет заведение и как государственный чиновник имеет право, а то и обязанность обозначать важность своих функций и важность служебного положения. И чего же вы от него хотите?

— Так ведь ничего. Но я не думаю, что он пыжится ради государственного престижа или ради служебного положения, — сыронизировал Борович.

— Это уже не наше с вами дело. Речь о том, что все у него выглядит, как нужно, а если Малиновский делает нужное дело, находя в этом и собственное удовлетворение, — его счастье. Благодаря этому служба становится частью его личной жизни. Наполняет часть его жизни. Будем искренни: у вас, господин Борович, служба отбирает часть жизни, вы работаете только ради зарплаты. Работаете на совесть, не стану отрицать, но только ради денег. Я работаю, потому что работа заменяет мне жизнь, а Малиновский из нас троих — более всех человек. Он живет. Не думайте, что я шпионю за ним. Просто сложно не видеть и не слышать. Одевается тщательно, одевается с шиком, ходит на каяке, флиртует, тут пойдет на бал, там — на танцплощадку, здесь — к знакомым. Он живет. В конторе живет, на Висле живет… хе-хе… с женщинами живет. И ни я, ни вы таким искусством не владеем.

— Майор, — возразил Борович, — но каков уровень его жизни, его интересов?

— Это другая проблема, абсолютно другая проблема, — вскинул голову Ягода.

— Но проблема существенная.

— Нет. Абсолютно незначительная. У него есть радость жизни — и все.

— Я ему не завидую, — с презрительным равнодушием вздернул брови Борович.

— Потому что вы думаете о качестве жизни. Я ему тоже не завидую, его интересам, но завидую тому, как они наполняют его существование. Важно оставаться в течении, стать частью этого течения.

— Но куда это течение несет?

— А все равно куда, — пожал плечами Ягода и, развернувшись, крикнул: — Кельнер! Две водки!

— Не многовато ли? — осторожно возразил Борович, у которого уже слегка кружилась голова.