Геннадий Николаев - Квартира [рассказы и повесть]

Сергей был согласен, и они начали. На восьмом ходу Сергей лишился слона, на пятнадцатом — ладьи, ещё через два хода, после ошеломительного разгрома, Сергей получил мат, который был столь же неизбежен, как, скажем наступление зимы вслед за осенью, Павлик деловито, даже не взглянув на посрамлённого противника, развернул доску и принялся расставлять фигуры. Вторая партия прошла ещё более стремительно, чем первая: уже на десятом ходу Сергей понял всю тщету своих усилий и предложил ничью. Павлик сердито заворчал, не принял ничьей и через шесть ходов устроил Сергею "мельницу", разгромив его наголову.

— Ещё? — спросил он, не скрывая торжества.

Сергей посмеивался над собой, пытаясь скрыть за усмешкой смущение и не показать мальчишке, как он обескуражен. Было ясно, что ему не отыграться, но и признавать себя побеждённым этаким шкетом тоже было стыдно.

— Слушай-ка, Павел, в шахматы что-то надоело, давай разок в поддавки, — нашёлся он.

— Как это? — Павлик весь так и загорелся от любопытства. — Не умею в поддавки.

Сергей переставил фигуры для игры в шашки, и сообразительный Павлик мигом схватил суть. Однако мозги его, привыкшие к выигрышу фигур, никак не могли перестроиться на противоположные условия игры. Он продул подряд пять партий. Горе его было велико: он выглядел таким несчастным, с таким трудом сдерживал навёртывавшиеся слёзы, что Сергею было и смешно, глядя на него, и жалко.

— Ещё разок, ну последний, — канючил мальчуган после каждого проигрыша, и Сергей великодушно соглашался, пока не понял, что, так же как ему не дано победить Павлика в шахматы, Павлику не дано победить его в поддавки.

— Всё! — решительно заявил Сергей после пятой партии. — Потренируйся с папой, потом ещё сыграем, а теперь пора за работу. Видишь, сколько раствору? Твердеет, надо спешить, а то схватится камнем, тогда хоть выбрасывай.

Павлик кивнул. В глазах его за стёклами очков дрожали слёзы, но он пересилил себя, не расплакался и, сложив фигуры внутрь доски, протянул Сергею руку.

— Два — пять, можно так? — спросил он, жалобно заглядывая Сергею в глаза. — Можно?

— Что ты! — Сергею жалко было отпускать Павлика в расстроенных чувствах, надо быть снисходительным. — Шахматы — это тебе не поддавки, это игра посерьёзней, Так что у нас, можно считать, боевая ничья. Скажем, пять — пять.

— Ничья? — задумчиво сказал Павлик. — Но в подлавки тоже трудно. — Он поморщился, размышляя, и согласился: — Ладно! — И они ударили по рукам.

Сергей натянул перчатки. Павлик потрогал раствор, понюхал, лизнул, вытер пальцы о штанишки. Вскинув стиснутый кулак, точь-в-точь как это делал Андрей Леонидович, вприпрыжку побежал по коридору — шахматы гремели у него под мышкой.

Из кухни доносился звон посуды, стуки-бряки, тянуло жареным луком. Позванивали телефонные аппараты, установленные параллельно: один в кабинете, другой на кухне. Христина Афанасьевна размещала утварь и кухонную мелочь в новых столах и шкафчиках.

В коридор вышли Андрей Леонидович и сухощавый седой старик. Оба были в спортивных трикотажных костюмах и выглядели довольно комично: один — маленький толстячок с выпяченным животом и тонкими ножками, другой — высокий, костистый, как засохший ствол осины с отпавшими ветками. Продолжая спор, начатый, видимо, в кабинете, они стояли у двери, с вежливым упрямством парируя доводы друг друга.

— Я вполне согласен с первой частью новой главы, — говорил старик свистяще, с одышкой, — но прости, Андрюша, с выводами никак не могу согласиться. В них чувствуется пристрастие, местами субъективизм, а это для историка — прости меня, грешного, — не лучшее качество. Ещё Тацит, как ты помнишь, писал: "Синэ ира эт студио".

Андрей Леонидович, подбоченясь, повторил с нескрываемой насмешкой:

— Синэ ира эт студио! Ты-то можешь без гнева и пристрастия, а я — нет! И учиться этому не намерен. Всепрощение, попытки предать забвению преступления глобального масштаба, где бы они ни происходили, создают в общественном сознании ощущение зыбкости позиций добра, его слабости, допустимости повторения злодеяния в будущем.

— "Простить, не забывая" — помнишь эту надпись в мемориале на острове Ситэ? — спросил сухощавый старик и многозначительно поднял палец: — Смею тебя заверить, это придумано совсем не глупым человеком.

— Согласен, для кого-то во Франции это, возможно, и приемлемо. Но для нас…

— Нельзя же вечно поддерживать дух злобы и мести.

— Ты, как всегда, ломишься в открытые ворота, Глебушка, — с мягкой издёвкой сказал Андрей Леонидович. — Я вообще против огульных оценок. Что значит: "Простить, не забывая"? Тех, кто заслужил добрую память, — не забывать! А тех, кто был зверем, — не прощать! Ни забыть, ни простить! Но я хочу тебе сказать о другом.

И предупреждая возражение своего приятеля, Андрей Леонидович заговорил торопливо, с жаром, тыча концом трубки в грудь собеседнику:

— "Без гнева и пристрастия", "Простить, не забывая", "Цель человечества — познание", — во всех этих формулах есть некая вялость философии. Всё это имеет отношение к нашему разговору. Последняя формула принадлежит Веркору — весьма глубокому писателю, гуманисту. Сие он произнёс в мае тысяча девятьсот шестьдесят первого года в Руайомоне, под Парижем, на международной дискуссии марксистов. Рискую показаться несколько ригористичным, но думаю, что в формуле "цель — познание" автор упускает другую, не менее важную составляющую человеческого бытия: созидание! Познание плюс созидание — с этим я могу согласиться… Прощение уже есть забвение. Ты обвиняешь меня в субъективизме, в пристрастии. А как же иначе! Думаешь, Геродот беспристрастен в своей "Истории", если уж обращаться к классическим образцам? Помнишь, как он пытается завуалировать персофильскую позицию царей Македонии в греко-персидских войнах? А почему? Потому что симпатизировал Македонской династии! А почему симпатизировал? Возможно, потому, что не был чистокровным греком: отец его происходил из карийцев, аборигенов, смешавшихся с греками, основателями города Галикарнасе, а Галикарнасс, как тебе хорошо известно, входил в состав Персидской империи. — Андрей Леонидович энергично помахал потухшей трубкой перед носом отшатнувшегося старика и решительно заключил: — Нет, Глебушка, историк, ежели он хочет оставить не просто набор фактов, а осмысленное и прочувствованное описа-ние, которое волновало бы потомков, будило бы не только мысль, но и совесть, должен быть пристрастен! Особенно — когда речь идёт о глобальных преступлениях против человечества.

— Я за традиционный подход. Традиции — спасительный раздвижной мост через бездну времени, да простится мне столь примитивное сравнение, — чуть жеманно сказал старик, отвесив полупоклон.