Геннадий Николаев - Квартира [рассказы и повесть]

Он неторопливо порылся в карманах, выложил на стол несколько мятых пятёрок, трояки, рублёвки. Цокнув языком, он вскинул палец, достал паспорт, вынул из него десятку, сунул паспорт обратно в карман, пересчитал деньги, отложил самый мятый рубль — остальные ровной пачечкой протянул Сергею.

— Пятьдесят. Бери! — прикрикнул он вдруг неожиданно капризным тоном. — Ну, кому говорят!

Неуклюже переминаясь с ноги на ногу, Сергей взял деньги. Надо было бы поблагодарить прораба, но Сергею было до того неловко, что он не мог вымолвить ни слова.

Получалось так, будто он выпросил, вынудил эти деньги как бы за то, что прораб подсунул ему таких плохих клиентов. Краска заливала лицо Сергея, он разом вспотел и стоял перед столом, нелепо вытянув руку с зажатыми деньгами.

— Бери, бери, — добродушно усмехаясь, сказал Ботвин. — И не переживай. Деньги — не самое главное в жизни.

— Да я верну! — воскликнул Сергей и повторил: — Честное слово, верну!

— Конечно, вернёшь, не сомневаюсь.

— Понимаете, эти пятьдесят, — Сергей прижал деньги к груди, — дороже всех остальных. Верите?

— Верю, верю, — поморщившись, быстро согласился Ботвин и, как бы показывая Сергею, что ему некогда, придвинул к себе стопку чертежей, которые предстояло разобрать.

Сергей понял, что мешает человеку, что всё это излияние не столь уж и нужно Ботвину — достаточно и того, что тот дал деньги, но Сергею как-то неловко было прерывать разговор просто так, заканчивать вроде бы ничем, и он сказал:

— Юрий Глебыч, давно хочу вас спросить, не по каким-то там причинам, а просто так: почему вы понужаете Пчёлкина и в хвост и в гриву? Он же вроде вам ничего такого не сделал…

Ботвин поковырял шариковой ручкой и внезапно рассмеялся:

— И в хвост и в гриву, говоришь?

— Ага, точно.

Ботвин как-то по-детски надул щёки, ткнул в одну щеку пальцем, фыркнул от удовольствия и сказал, отведя повлажневшие глаза:

— Горяч Пчёлкин, неосмотрителен. Случится что — пропадёт ни за грош. Вот и берегу, а ты говоришь — "понужаю". Ну, понял?

— Дошло. Спасибо вам, Юрий Глебыч! — Сунув деньги в карман, Сергей торжественно протянул прорабу руку. Ботвин пожал её со снисходительной усмешкой.

— Ну всё, Метёлкин, чеши по холодку, а то мне тут до ночи не размотаться, — сказал он, махнув Сергею на дверь.

— Всё, всё, чешу. До свиданья!

— Пока, — рассеянно ответил Ботвин, склонившись над чертежом.

Сергей решил не заходить к Надюхе — и часу не прошло, как расстались, всё ясно, всё обговорено, к тому же была она нынче какая-то вялая, вроде бы не в духе: дуется из-за чего-то или просто устала. Так или иначе, Сергею захотелось побыть одному, расслабиться впервые за многие дни, побродить по улицам, по набережной Невы.

Завтра последний день, срок уплаты. Если Киндяков и Долбунов не забудут и принесут обещанные взаймы деньги, то у Магды можно взять сто пятьдесят рублей. Даже сто хватило бы. Всего сто! Последние метры до вершины, но, как они тяжелы! А если забудут начальники или вдруг по какой-то причине не смогут, хотя бы один из них… Нет, не сто пятьдесят возьмёт он у Магды, а триста. Триста — это с гарантией, триста — это спасительная верёвка с надёжным крючком, который он забросит на вершину горы сегодня, чтобы не сорваться и покорить вершину завтра…

До девяти вечера Сергей проболтался в городе. Пешком прошёл по Невскому, мимо Адмиралтейства, до набережной, потом возле Медного всадника и Исаакиевского собора, через Мойку и канал Грибоедова, по Измайловскому проспекту, почти до самого Варшавского вокзала — к дому, где ждала его Магда.

Давно он не ходил так вольно и так долго по городу, и его поразили пестрота и разноязыкость бродящих по улицам людей. То по-немецки вдруг заговаривали рядом с ним, то по-английски, то вообще на непонятном языке. Массы людей текли по улицам вечернего города, в неистовом блеске низко висящего солнца, в терпком чаду автомобилей, под только-только включёнными и ещё тускло горящими светильниками.

Ровно в девять он нажал кнопку звонка на площадке Магдиной квартиры. И как только Магда открыла, принятое было им решение не проходить дальше порога рассыпалось, исчезло.

— Ты точен, — сказала она, подбадривая его улыбкой. — Только что началась программа "Время".

— Значит, опоздал, раз уже началась.

Она взяла его за руку и повела через тёмный коридор, не зажигая света.

— Нет, Серёженька, сначала раздался звонок, а потом заиграла музыка, — говорила она, всё ещё улыбаясь.

Она внезапно остановилась, и Сергей по инерции надвинулся на неё, даже чуть навалился. Она помедлила, тихо фыркнула, распахнула дверь.

— Прошу, пан!

— О! — невольно вырвалось у него от яркости, блеска, чистоты и комфорта комнаты. — Ты неплохо окопалась.

Он был у неё довольно давно, вместе с Надюхой, вскоре после появления Магды в группе металлов РСУ. Тогда всё здесь было гораздо скромнее, если не сказать — беднее. Перемены в облике комнаты настолько поразили Сергея, что на некоторое время он как бы даже и забыл про хозяйку, про Магду, которая, воспользовавшись его замешательством, успела выкатить из другой комнаты столик на колёсиках и переставить с него на журнальный стол возле тахты поднос, заставленный тарелочками с закусками. Коньяк и шампанское, оказывается, были выставлены заранее — он их заметил только теперь. Коньяк светился тёмным янтарём, бутылка шампанского отпотела в тепле и матово серебрилась.

Уходить было невозможно — этим столом, этими закусками Магда словно задвинула в двери мощный засов. Сергей поднял руки, изображая сдающегося на милость победителю, и, сбросив куртку, уселся на тахту.

— Открывай! — весело приказала Магда, острым взглядом подмечая перемену в нём и радуясь ей.

Сергей взялся открывать шампанское, нацелившись пробкой в фарфорового слона с поднятым хоботом, стоявшего на серванте. Магда в последний момент отвела горлышко, и пробка улетела в угол, ударила рикошетом в телевизор.

— Сумасшедший! — с хохотом закричала Магда. — Ты мне всё тут перебьёшь!

— А что, гулять так гулять! По-нашенски, по-русски! У нас в деревне, это ещё когда мы в Турской жили, был такой мужичонка по прозвищу Жучок. Хилый такой, как сушёный пескарь. Кругом все сети вяжут, так уж издревле пошло — сети, а он дымари и роёвни мастачил, ну и, конечно, грёб деньгу лопатой, потому как у всех пчёлы, всем надо. Дом у него, конечно, две коровы, двадцать ульев, медогонка из нержавстали и всё в доме есть. А тут как-то был в городе у врача, и признали у него рак — не прямо, конечно, сказали, а с намёков понял. И вбил себе в голову, что за Новый год ему не выползти. Вернулся из города да как начал поддавать — вся деревня месяц ходуном ходила. Медовухой этой его запились все, только ноги не мыли, а так даже бычков подпаивали, из озорства. Месяц гудела деревня. Всё промотал, всё продал, пустил по ветру: и улья, и коров, и дом чуть было не подарил по пьяной лавочке. И вот уже Новый год, помирать вроде пора, а смерти нет, толстеть начал. Раньше всю жизнь кожа да кости, а тут вдруг понесло: морда — во, брюхо из штанов вываливается. Что за чертовщина? Поехал опять в город, к тому же врачу. Почему, дескать, не помираю, рак же. Обсмотрели его, общупали, покрутили так и этак — никакого рака. Рак помер, а Жучок остался. Вот что значит погулял по-нашенски! Вернулся — и опять за дымари.