Нгуги Тхионго - Пшеничное зерно. Распятый дьявол

На пятый день ему вспомнилась Мвейя, и он беспокойно заерзал на койке, рискуя потревожить больную руку. Сначала воспоминание едва тлело слабым огоньком, но чем дольше он думал, тем сильнее загорался желанием взяться за резец. Как только он выйдет из госпиталя, сразу начнет скамью, другие дела подождут. И снова он до мельчайших подробностей пытался представить себе узор, и снова искал положение для фигурок. Теперь он выточит худенького человечка со скорбным лицом, согбенными плечами и ношей на голове. Его правая рука протянется к женской руке. У женщины будет тоже печальное лицо. А третья фигурка — ребенок, на головке которого соединятся мужская и женская рука. А сиденье? Может, вырезать на нем заросшее сорняками нераспаханное поле? Мотыгу? Цветущий горох? Ну, да это он решит позднее.

На шестой день Мумби не пришла в госпиталь. Гиконьо был уязвлен и сам удивился тому, с каким нетерпением ожидал ее прихода. Весь день он места себе не находил, терзаясь в догадках, что же с ней могло приключиться. А вдруг она вообще решила больше не навещать его? Разозлилась на его тупое молчание? Он с волнением ждал следующего утра. Если она…

Но она пришла, на этот раз одна, без Вангари.

— А вчера? — укоризненно буркнул он.

Мумби усаживалась на краешке кровати.

— Ребенок заболел, — просто сказала она.

— Что с ним? Что-нибудь серьезное?

— Наверное, простуда…

— Ты водила его к врачу?

— Да, — отрывисто сказала она.

Гиконьо снова старался не глядеть в ее сторону: кажется, Мумби не терпится поскорее уйти.

— Когда тебя выписывают?

— Через два дня. — Теперь он повернулся и на мгновение встретился с ней взглядом. Она тут же отвела глаза. Он удивился, заметив, что она утомлена. Раньше он не замечал, чтобы она выглядела усталой. Что это с ней?

— Ну вот, — сказала она. — Пожалуй, я завтра не приду и послезавтра тоже. — И она стала складывать пустую посуду. Ему хотелось крикнуть: "Не уходи", и внезапно, неожиданно для себя, он выпалил:

— Давай поговорим о ребенке.

Мумби, уже поднявшаяся, изумленно повернулась и села снова, испытующе глядя на него.

— Здесь, сейчас? — спросила она, ничем не выдавая волнения.

— Да, сейчас.

— Нет, нет, только не сегодня, — ответ звучал непреложно, точно она уже привыкла к своей независимости. Гиконьо поразила твердость в ее голосе — раньше такого не было.

— Ну хорошо. Подождем, пока я выйду из госпиталя, — сказал он и после неловкой паузы добавил: — Ты бы вернулась домой, развела огонь в очаге, не то все придет в запустение.

Некоторое время она раздумывала над его словами, отвернувшись в сторону. Потом снова взглянула ему в глаза:

— Нет, Гиконьо. Я не верю, будто можно одним махом все исправить. Мне пора: ребенок нездоров.

— Ты придешь завтра? — спросил он, не в силах скрыть свое волнение и страх. Он сразу понял, что отныне ему придется считаться с ее мнением, с желаниями и чувствами новой Мумби. И опять она ответила на его вопрос не сразу.

— Может, приду. — И пошла к выходу решительной, упругой походкой, немного грустная, но независимая и уверенная в себе. Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью.

Потом опустил голову на подушку и снова стал думать о свадебном подарке — о скамье, которую он вырежет из дерева муири. Женскую фигуру он сделает большой, с ребенком под сердцем…

DEVIL ON THE CROSS

novel

Всем кенийцам, борющимся против неоколониализма и империализма

Некоторые люди в нашем Илмороге говорили мне, что история эта слишком безобразна, чересчур постыдна и ее надлежит похоронить в бездонной пучине. Кто-то вспоминал, что им тогда хотелось не смеяться, а горько плакать, и лучше уж не ворошить прошлое, дабы не лить слез во второй раз.

Я спрашивал и тех, и других: что толку накрывать ямы во дворе листьями и травой? Их послушать, так, коли глаз не видит, можно с легким сердцем пускать детей резвиться в таком дворе!

Блажен тот, кто способен разглядеть ямы на своем пути — он не упадет в них.

Хвала путнику, издали видящему пни на дороге: он выкорчует или обойдет, не споткнувшись.

Так распнем же дьявола, убаюкивающего душу и затмевающего ум! Не позволим прислужникам лукавого снять его с креста, чтобы он и впредь обрекал смертных еще при жизни на муки ада…

Впрочем, и сам я, Пророк Справедливости, испытал вначале тягость сомнений: заросли в сердице никогда до конца не расчистить, домашние тайны не для чужих ушей, а Илморог — наш дом. Но на ранней заре пришла ко мне мать Вариинги вся в слезах и взмолилась: "О сказитель, играющий на гикаанди, поведай о судьбе горячо любимого чада! Пролей свет на то, что приключилось с дочерью, — пусть всякий, прежде чем судить, узнает правду. О сказитель, играющий на гикаанди, открой все, что сокрыто!"

Однако я по-прежнему колебался, задаваясь таким вопросом: кто я — уста, пожирающие сами себя? Не зря говорится: уж лучше антилопу кончить самому, чем криками других охотников сзывать.

Но тут я услышал жалобные просьбы множества людей; сказитель, играющий на гикаанди, Пророк Справедливости, обнажи то, что сокрыто мраком!

Семь дней я соблюдал пост, не ел и не пил, ибо сердце мое разбередили эти причитания. И все же я спрашивал себя: "Может быть, мне мнятся бесплотные призраки, чудятся отзвуки безмолвия? Кто я — уста, проглотившие себя? Верно сказано: уж лучше антилопу кончить самому…"

Прошло семь дней, и земля задрожала, яркая молния раскроила небо, меня подхватило и забросило на островерхую крышу, многие вещи открылись моему взору, я услышал голос, подобный гулким раскатам грома. "С чего ты взял, — негодовал он, — будто истина принадлежит одному тебе? Кто ты такой, чтобы присваивать ее? Не тешься пустыми отговорками, иначе тебя вечно будут преследовать слезы и жалобные вопли".

Голос умолк. В тот же миг меня снова подхватило, подбросило и швырнуло вниз, в золу очага. Взял я пригоршню пепла, вымазал лицо и стопы и возопил:

История эта повествует о том, что я, Пророк Справедливости, видел собственными глазами и слышал собственными ушами, когда меня вознесло на крышу…