Леонид Огневский - На другой день

— Абросимова надо брать за бока, критиковать с песочком, чтобы руководил, а не руками водил, знал рабочие нужды.

— Будто он не знает их! — с укором возразил Горкин.

— Плохо знает, раз прореха на прорехе в делах. Да мыслимое ли дело, плохой инструмент или узкий фронт металлизации? Да предоставь, товарищ Абросимов, что положено и необходимо, разве с таким показателем пойдет в целом завод? И план будет, и денежки на расчетном счету.

— А директор не хочет и потому не дает?

— Как это? — шевельнул бровями старик.

— А так. Михаил Иннокентьевич тоже ничего не сделает, если нехватки кругом. Не только инструмент, но и станочки более подходящие надо бы, да возможности пока нет.

— Послевоенные трудности, — заметил, кашлянув в руку, Петя Соловьев.

И Григорий Антонович обронил смущенно:

— Так-то оно так.

Так было до партийно-хозяйственного актива. Осенью, Уже тогда Павел Иванович чувствовал — коллектив завода не считает Абросимова злым духом, виновником всех бед. Но видя, чувствуя это, он знал и о недостатках директора. И сказал о них на активе безо всякого злопыхательства, откровенно. На заводе не выполняется план, чего же, подумал, скрывать?

Следующим вышел на трибуну секретарь горкома Рупицкий. Этот сек и рубил с плеча, во всем обвиняя Абросимова. После актива в кабинете Антона Кучеренко, ничуть не стесняясь посторонних, он сказал, барабаня пальцами по столу: "Подберем конкретные факты и — на бюро. Горком партии не вправе терпеть, чтобы предприятие отставало… потому что директор его размазня".

Павел Иванович решил, что погорячился товарищ. Нет, на другой день появилась горкомовская комиссия и потом больше месяца собирала материал для бюро. Фронтовик-гвардеец Рупицкий предпочитал крутые меры. Дружинину казалось, что надо бы разбираться строго, но без демонстративных угроз и с учетом реального: не может какой угодно директор выпустить драгу, если к ней нет важнейших частей, не сделаны заводами-поставщиками. Да и не за то ратовал заводской народ на активе, чтобы Абросимова снимали. И он, Дружинин, цели такой не имел, он даже раскаивался теперь, что кое в чем пережал, дал лишний повод для разбоя Рупицкому. Ведь снять одного директора и поставить другого легче всего, трудней наладить работу, а для этого требуется настоящая помощь верхов. Конечно, Абросимов неважный администратор, но он старается, учится, он молод, у него все впереди — Павлу Ивановичу думалось, что борьба должна идти не только против плохих людей, но и за хорошего человека.

То, что Абросимова надо сохранить для завода, спасти, Дружинин опять же заключал по настроению в коллективе. Люди уважали директора. Поругивали за промахи, но и входили в его положение — трудности, трудности на каждом шагу. Даже Григорий Антонович Кучеренко переменился после того, что произошло: реже стал говорить о заводских делах, про металлизацию однажды сказал: "Конечно, она только подручное средство, многовато о ней нашумел в пику Абросимову".

Уважал в глубине души, жалел директора ворчун Кучеренко.

В это зимнее утро у старого, видимо, больней всего скребло на душе. Сначала он отказывался ехать в машине: "Я пешечком, мне пешечком не привыкать". Сел, ко долго молчал. Павлу Ивановичу с большим трудом удалось вызвать его на разговор.

— Начались морозы сибирские знаменитые!

— Стужа, — дохнул в воротник полушубка старик.

— Трубы парового как бы не полопались в сборочном и механическом цехах.

— А надо следить. Завернет на всю гайку, долго ли до беды.

Павел Иванович сказал, что едет к строителям Дворца культуры. Старик обернулся к нему, опустив воротник полушубка.

— В самый раз съездить и намылить им холку, в особенности пьянице Свешникову. — Его теплое дыхание коснулось щеки Дружинина. — Мыслимо ли, чтобы не отстроить Дворец! Это нам, пожилым и старым, может, отрадней дома сидеть-канителиться, а холостежь требует воли, холостежи подавай шум, танцы, веселье. У Тамары моей, бывало, только и на уме: собрания, кружки да танцы. Вот приедет, первым делом задаст вопрос: как Дворец? И мир завоевали на фронте, а Дворец никак не отстроим. Сколько лет можно резину тянуть?

Не доезжая до площади перед заводоуправлением, старик попросил остановиться.

— Теперь и мне, и вам будет близко, — сказал он, неловко вываливаясь из машины. — Вон он в проулке Дворец, без дверей и без окон. Из красного кирпича. Еще копер над крышей торчит, копер не копер, кран какой-то довоенной конструкции.

Павел Иванович растворил дверцу и высунулся из машины.

— И копер или кран вижу, и все здание. Только здание, пожалуй, не красное. Черное.

— Не мудрено, — пожал широкими в полушубке плечами старик. — Восьмой год, как затеяна стройка. Сперва гладко шло, фундаменты заложили и стены вывели за какой-нибудь год. Закоперщиком всего дела был прежний директор, Макаров, не знаю, куда его перевели, знаю, что с повышением. "Воздвигнем, — говорил, — Дворец для рабочей массы, наилучший в Союзе". Но застала война — крышка.

— А крышки-то, кажется, и нет, — прищурясь, сказал Дружинин.

— Доски поверх набросаны, толь кое-где разостлан. Конечно, разве это спасение для здания? И снег его засыпает, и дождь мочит нещадно. Да раз такие уж завелись на нашем заводе порядочки… — Кучеренко спохватился и затрусил к разметенному тротуару. — До вечера.

— После смены ждите у проходной, заеду.

— Не надо, я пешечком, я сам!

"Боится, в случае чего, обронить лишнее слово, — подумал Дружинин. — Значит, мало тебе доверия, квартирант!.."

Он угадал мысли старого мастера. Целый месяц Григорий Антонович мучился угрызениями совести: наговорил былья и небылья квартиранту, тот и выступил со своей критикой на активе, и потянулись после этого к Михаилу Иннокентьевичу комиссия за комиссией. А что он, Абросимов, сделал народу худого? Ничего. Если с директорским руководством у человека не получается гладко, так вот ты, горком, и подай руку помощи, чем снятием грозить, — недаром слух-то пошел, собираются снять…

В последние дни он, было, успокоился, потому что держал язык за зубами. А сегодня вот опять брякнул: "Раз такие порядочки…" Спохватился, да поздно, слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

Над площадью, окаймленной седыми от куржака тополями, висела желтая мгла. — смесь дыма и пара. Будто где-то горело. За черной громадой Дворца, за каменными заиндевелыми зданиями, лепившимися одно к другому, тяжело и тревожно дышала электростанция. Павел Иванович прислушался: шумный гул нарастал, чудилось, близятся самолеты, разрывая упругий воздух. Но это лишь мгновенное воспоминание минувшего; пройдет и пять, и десять лет мира, а слух и зрение все так же ясно будут улавливать незабываемые звуки и краски войны.