Леонид Огневский - На другой день

— Живут. — Но смущение прошло, она независимо вскинула голову, покусав губы. — Благодарят вас за содействие в ремонте квартиры.

Они помолчали. И только теперь, сколько-то секунд спустя, Павел Иванович осмыслил, как Людмила произнесла последние слова: жестко, с едва скрываемым раздражением. К чему же тогда формальная благодарность? Ни на какие благодарности он не рассчитывал, да и сделано все было руками рабочих, по указанию Абросимова, директор раньше узнал и решил, что надо ремонтировать квартиру вдовы. Странная!

Можно бы взять ее за руку, посадить на диван и откровенно поговорить. Сказать: "Напрасно вы, Людмила Ивановна, на меня сердитесь, в чем-то подозреваете и вините, я не заслужил этого". Дружинин не решился. Ведь начать заново разговор, значит, назвать имя Виктора и уже одним этим нанести Людмиле новую боль. Можно было сказать: "Вот и хорошо, что не бедствуете из-за плиты и прочего. Если и впредь будет какая нужда — дровишек ли надо подбросить, привезти ли угля, — рассчитывайте на помощь завода". Павел Иванович и на это рискнул: откажется, из-за одной своей гордости выпалит; "нет!" Не сказал ни того, ни другого, подумав, что для такой женщины, как Людмила, исцелительны только работа и время: большая ответственная работа поможет забыться, а время, на все действующее время забыть. Работа!.. Тут-то Дружинин и вспомнил о директоре и начальнике ОКСа, о провале с о беспорядках на строительстве.

Людмила Ивановна, — сказал он тем же ласковым гоном, только веселее, бодрей, — вы знающий и опытный бухгалтер, не кажется ли вам, что мы, хозяйственники завода, недоучитываем значения рубля, пагубных последствий таких явлений, как перерасход средств, несвоевременное их использование, замораживание средств в излишних материалах и неликвидах?

— А я напоминала Абросимову, — быстро проговорила она, вырвав из муфточки руку и поправляя волосы. Ей было удивительно и приятно, что Дружинин заговорил о том, что постоянно занимало ее. — Мы сами режем себя без ножа, не умеем пользоваться ассигнованиями, в этом наша беда.

— Вот я и думаю, Людмила Ивановна, хозяйственников надо учить. Вы не могли бы выкроить время и показать нашу финансовую механику в газетной статье, лекции или беседе? Пусть товарищи знают, что такое советский рубль и как он ускоряет или замедляет наше движение. Показать это можно не обязательно на материалах всего завода, а, скажем, одного участка.

— Какого?

— Например, отдела капитального строительства. Павел Иванович вынул из кармана и полистал записную книжку. — Одни цифры по Дворцу культуры что стоят, можно нарисовать живую картину.

— Хорошо, я подумаю, — сказала Людмила. — А когда нужен доклад? Докладом удобнее.

— Чем быстрее, тем лучше, а уж какие у вас возможности вы теперь, кроме всего прочего, агитатор, — вам должно быть видней. Может, нам удастся организовать выступление в дни избирательной кампании? Одно другому не помешает, наоборот, получится предметная агитация.

— Хорошо, буду готовиться.

Людмила была довольна, что стоящий рядом с нею человек не вздыхал над ее горем, не говорил о новой помощи, не посчитал за девчонку, не умеющую ничего делать, а потребовал от нее работы. И она без опаски, доверчиво оглядела его лицо, все еще сохранявшее летний загар, первый раз заметила, что у Дружинина карие задумчивые глаза, от глаз к вискам отходят прямые, стрелками, морщинки… И отступила на шаг: "Да что мне до него! Это все тот же Дружинин!" И, быстро попрощавшись, нырнула в гущу народа.

"Что мне до него! — мысленно повторяла она и потом, проходя в плотной толпе знакомых и незнакомых мужчин и женщин в лекционный зал. — А может, у него цель — выведать цифры и факты и потом на них же сыграть во всей этой истории с Абросимовым?"

Дружинин во время доклада секретаря горкома Рупицкого сидел на скамье около сцены и всматривался в лица агитаторов, заполнивших все ряды, долго искал взглядом Людмилу. Она сидела в одном из дальних рядов, крайней от стенки, жалась и ежилась от холода, казалось, хотела вся втиснуться в свою муфту. Почему-то не со своими заводскими, одна. Видно, никак не очнется от того, что произошло…

А после доклада, когда поток людей, хлынувший из лекционного зала, смешался с другим потоком — из кино, Павел Иванович вдруг увидел: к Людмиле пробился молодой человек и пошел с нею рядом, что-то оживленно рассказывая. Потом они вместе шли по вестибюлю. Людмила в шубе, закутанная платком, а ее провожатый — с поднятым воротником черного полупальто, сминавшим поля синей фетровой шляпы; вместе вышли на улицу.

Прошли, скрылись за дверью и Чувырин в черненой борчатке, и Кучеренко в добротном темно-синем пальто, и Петя Соловьев, несмотря на мороз, в короткой защитной стеганке; Павел Иванович все стоял возле холодной гранитной колонны и смотрел на людской поток, впадавший в открытую дверь, над которой вились клубы голубоватого пара. Людмила уходила не одна… Теперь было уже не сожаление, которое он испытывал, видя ее одну, а незнакомое ранее чувство досады, чуть ли не ревности из-за того, что она пошла с кем-то. Надо было натолкнуться на мраморную колонну, спускаясь в полуподвал раздевальни, чтобы опомниться, спросить себя: "А почему ты о ней так думаешь? Виктора пожалел? Так она же еще молода, не вечно ходить ей в трауре. Мертвое — мертвым, живым — живое".

Но и от этой мысли Дружинину не стало ни легче, ни веселей. Пошатываясь, он вышел к стоявшей у подъезда машине.

— Домой? — спросил в приоткрытую дверцу шофер.

— Куда же больше, Гоша. — Павел Иванович горько усмехнулся. Куда он еще ездил, кроме: дом, завод, дом. Теперь глубокая ночь — значит, только домой. "Домой… — мысленно повторил он. — Но какой же это дом, если там нет ни Наташки, ни Анны? Опять подтвердили — расстреляны. Так же коротко и официально. Но куда они выезжали из города, где жили осень и зиму? Надо вновь написать, а еще лучше — съездить во время отпуска в Белоруссию".

— Говорят, прибывает река, — круто развертывая машину, сказал Гоша, — будто бы по радио передавали.

— Прибывает? — переспросил Дружинин. — В стужу?

— Так она же еще не замерзла, бурлит. У-у, зимой она устраивает настоящие наводнения. Желаете, съездим и поглядим.

— Давай съездим. — Дружинину хотелось как-то рассеяться.

Через полчаса они были за городом, у реки. Машину оставили на дороге, сами прошли к берегу, намереваясь что-нибудь разглядеть. Но что там увидишь: густой туман, тьма.

— Ничего не вижу! — досадливо сказал Павел Иванович, отступая от берега.

— А если я включу фары и наведу свет? Я моментом.

При свете фар все было видно: кипящая на морозе река стремительно несла свои черные с белопенными гребнями волны; они накатывались на прибрежный зернистый галечник и смывали с него наледь; но чуть камешки оставались на сухом, как вновь сверкали тонкой ледяной коркой. Река то отходила прочь, обнажая гальку и валуны, крупные, как пушечные ядра, то наступала на берег, и тогда на зыбкой волне проплывали, позванивая, льдины, скрывались за пучком света во тьме. А над водой, задевая о гребни волн, тянулись космы тумана, серого, сырого, слепящего. Павел Иванович смахнул иней с ресниц и бровей, прислушался — река клокотала на шиверах, хлестала то справа, то слева о прибрежные камни, с ревом мчалась вперед, разрывая туман. И только, казалось, не могла выговорить человеческим языком: "Не покорюсь стуже, пройду!"