Леонид Огневский - На другой день

Клава уткнулась носом в колени, и Людмила сочувственно обняла ее:

— Не будем, Клавочка, молчать, молчание настраивает на грустные мысли. — Она плотно прижалась к ней, погладила по плечу. — Расскажи что-нибудь веселое. Или, хочешь, расскажу я, как ездила к брату, он у меня еще в коллективизацию был послан на работу в деревню, теперь главный инженер МТС… Приезжаю в середине дня, — напуская на себя вдохновение, начала Людмила, — морозище! Носа высунуть из тулупа нельзя. Солнце светит, все заливает вокруг, а мороз сорок два градуса. Деревня вдоль и поперек забита сугробами, домишки низкие, курные, только новая школа да мастерские МТС и возвышаются над снегами, пылают кирпичом среди белизны… А лесок за деревней — я ведь бывала там в детстве, он казался мне лесом — стоит малюсенький, редкий, ветерок его с ходу простреливает. Косогор за речкой когда-то для меня был Уральским хребтом, теперь… я взбежала на лыжах и ахнула — так мал!.. А вчера был случай на своем вокзале: поскользнулась на ровном месте и чуть не упала, не наделала из себя дров, спасибо поддержал… не дали упасть пассажиры…

„Зачем я опять про это думаю и говорю? — застыдилась, умолкая, Людмила. Пощипала рукав вязаной кофточки. — И что мне без конца лезет в голову все тот альбинос!..“

А Клава вряд ли что-нибудь заметила. Да и слышала ли она, что говорила подруга? Даже сумочкой не пощелкала, когда голос Людмилы умолк.

Так и не вышло никакого веселья. Грусть Клавы смешалась с тревогой и грустью Людмилы. Теперь женщины сидели бок о бок и молча наблюдали, как медленно покачивается на белой стене комнаты мутная тень от люстры. „В том-то и беда Клавочки, — думала Людмила, — что она засиделась дома. Как стала Горкиной, так и не выходила на работу в госбанк. Сначала кухня, потом — кухня и ребенок… Только женщина может понять, сколько времени отнимают у домашней хозяйки кухня и люлька; мелкая, не поддающаяся никакому учету, изнуряющая и отупляющая работа. Особенно по кухне. И пока дымятся очаги в миллионах домов, по очагу в каждой семье, женщине не быть вровень с мужчиной. Ох, наша неустроенность! Эти магазины, в которых настоишься, пока что-нибудь купишь, эти столовые, где и голодному-то не лезет в горло кусок!.. Или с работой. Будь бы такой порядок, что женщина может работать на производстве ли, в конторе ли полдня, за полставки, и тысячи, миллионы матерей сумели бы совместить эту работу и дом. Не хотим или не умеем сделать даже возможное! Но Горкины-то, наверно, могли бы как-то устроиться…

Снова оживилась Людмила только на улице, когда вышла проводить заспешившую Клаву.

— Прелесть-то какая! — воскликнула она, показывая на пушистые заиндевелые тополя. Деревья стояли, не шевелясь и тускло поблескивая на лунном свету белым с синевой убранством, рядами снежных облаков уходили в глубь широкой пустынной улицы. Изредка улицу пересекали грузовики с зажженными фарами; когда свет фар попадал на угловой тополь, он вспыхивали сверкал, как театральная люстра.

— А на душе все равно темень, — вздохнув, сказала Клава. И зарылась в воротник шубы лицом.

— Ты что, Клавдия! — упрекнула ее Людмила. — Что у тебя за настроение?

— Не знаю.

— Может, Горкин тебя обидел?

— Я его, можно сказать, и не вижу. Как пошла канитель на заводе, он и дома-то редко бывает — в цеху и в цеху.

— А все же?

Клава обернулась к подруге и, будто испугавшись, проговорила быстро:

— Нет, нет! Он мне ничего плохого не делает, жаловаться на него, значит, лгать.

Распухшие от куржака тополя обдавали холодом. Холодным светом заливала улицу полная, обведенная желтым кругом луна. Ни души. Морозно и тихо. И только вдали, за рекой, в заводском районе, грохотало, настукивало да как бы фоном стлался густой несмолкающий гул. На окраине почти не было огней — там они мерцали, как звездная россыпь.

— Сколько их! — останавливаясь сама и удерживая Клаву, сказала Людмила. — И где огни, шум, там люди. Что-то делают, о чем-то говорят, чему-то радуются. Тебе нравится ночной город в огнях?

Клава не ответила.

— Видишь вспышки? Это на нашем заводе, работают электросварщики. Все, что они сделают, завтра мы подсчитаем, увидим их работу, как в зеркале. Иди, Клавдия, к нам, у нас требуются по твоей специальности.

— А дома? — вздрогнула Клава. — Нет, нет, Максимка у меня часто болеет, я не могу оставить его одного.

Наскоро попрощавшись, она побежала к трамвайной остановке, взметая подшитыми валенками снег. „Несчастливая, — сочувственно подумала Людмила. — Никогда-то она ни на что сама не решится. — И вдруг спохватилась. — А чем счастливее я?“

Однако убедить себя в обреченности в этот вечер Людмила не могла. Она шла под белыми от куржака тополями, а ей казалось, что идет по цветущему саду. И для кого вся эта красота? Для людей же, для нее с Клавой, для них существуют эти лунные ночи. Значит, надо жить, — сколько можно страдать! — жить, защищая себя и других…

Собственно, себя Людмила не считала слабой и беззащитной. Она не сидит дома, не дремлет сонно, а думает, делает, двигается — живет. Вот сейчас возвратится домой и вымоет перед сном Галочку, примется шить, утром чуть свет — на завод; за день придется побывать в коммунальном банке, на городском совещании бухгалтеров, вечером, если ничего не изменится, — семинар.

Она довольна, что у нее так много работы: и дома, и на заводе, и… теперь будет еще на избирательном участке. Пусть только скажут скорее, куда идти, на какую десятидворку, она сумеет и там, потому что у нее есть руки, ноги и голова…

Легко, свободно жил Дружинин попервоначалу у стариков Кучеренко.

Утрами старики поднимались рано. Ильинична вершила свои кухонные дела, Григорий Антонович или бесцельно перебирал слесарный инструмент, скопленный за долгие годы и хранившийся в деревянном ящике в прихожей, или топтался от нечего делать на кухне, ворчал из-за всякого пустяка на старуху. Заслышав, что просыпается Павел Иванович, Кучеренко делал знак бровями Ильиничне, чтобы та поторапливалась с завтраком, и сам расставлял по столу тарелки, блюдца, стаканы.

Завтракали и ужинали они вместе. Одинокий квартирант отдавал им продовольственные карточки — литер А, — кроме того, щедро платил, и они кормили его всем, что можно было купить в закрытом распределителе и коммерческом магазине.

За столом старик любил покалякать с бывалым и знающим человеком о текущем моменте, — как там залечивает нанесенные раны Ленинград, город-герой, что хотели бы сделать с побежденной Германией Соединенные Штаты; после этого заводил разговор про самое для него дорогое — завод, о порядках на нем и непорядках. Особенно страстно говорил, конечно, о непорядках, — виновато руководство, слабоват товарищ Абросимов.