Леонид Огневский - На другой день

Людмила сразу поняла, что это значит: „у вас затруднения с деньгами и вы хотели бы не сидеть дома, работать?“ И хотя не это привело ее на завод, она опустила глаза и утвердительно кивнула. Ей подумалось: скажи, что острой нужды в деньгах нет, что просто хочется скорее работать, и Михаил Иннокентьевич откажет в просьбе, как бы ни было трудно ему самому с молодыми неопытными бухгалтерами, как бы ни нуждался в отдыхе он сам!

Что и как на заводе, Людмила не стала спрашивать, она знала и так, из разговора в бухгалтерии — опять на второй картотеке, да и видела по лицу Абросимова. Откуда могут быть в кассе деньги, а у директора хорошее настроение, если план не выполняется, скоро конец года, а из сборки не вышло ни одной крупной машины в счет четвертого квартала. Причины? Много их и разные, не случайно занялся отстающим предприятием горком. Но снимать с работы директора — об этом могли быть только предположения, ведь решений никаких нет. И не будет, если дружно возьмется за работу весь заводской коллектив. Возьмется с завтрашнего дня и она, Людмила. Пошить, постирать, сходить и вымыться в бане сегодняшнего дня ей хватит.

Она заглянула еще разок в бухгалтерию перед уходом домой, поговорила с кассиром Ионычем и счетоводом Симой Лугиной. От них-то и узнала, что звонил секретарь партбюро Антон Кучеренко, просил срочно зайти. Зачем она ему, беспартийная, да еще срочно? Хотя у Кучерошки всегда спешно, срочно и безотлагательно, как тогда, в школе, так и теперь. „Антошка-Кучерошка“, — без зла усмехнулась Людмила.

Она вместе с Кучеренко училась в десятилетке. Тогда-то он и получил эту шутливую кличку. Пожалуй, причиной были вечно всклокоченные черные волосы Антона, его характер — помесь доброты, великодушия и удивительной забывчивости, беспорядочность мыслей: уроки он отвечал смело, но путано, на собраниях, классном ли, школьном ли, комсомольском ли, говорил горячо, много и тоже не без путаницы. Выступать на собраниях было его страстью, ни одних прений не состоялось без выступления Кучеренко; избранный в учком, он то и дело проводил срочные заседания, сборы и смотры; на каждом вывешенном им объявлении о предстоящем собрании непременно значилось: „состоится ровно в“… (часы, минуты) и „явка строго обязательна“. То, что собрания частенько срывались из-за неявки учащихся или начинались не „ровно“, Антона ничуть не смущало, он или назначал новый день (с часами и минутами), или бойконько говорил: „Остальные подойдут, начинаем“. Он всегда чего-нибудь начинал и развертывал, но мало что доводил до конца. Его занимал сам процесс какой-то затеи, а не результат.

Тем не менее, в школе в ту пору Антона все уважали, некоторые из девушек-старшеклассниц были влюблены в него; Людмила относилась к Кучеренко с легкой иронией, для нее он был Антошка-Кучерошка. Так в сердцах звала его и Тома, сестра Антона, школьная подруга Людмилы. И хотя с той поры прошло много лет, девчонки попревращались во взрослых, женщин, изменился в чем-то и сам Антон, а чувство добродушной усмешки, недоверия к нему у Людмилы осталось.

— А-а, Людмила, проходи живее, садись, есть к тебе срочное дело, — без запинки проговорил Кучеренко, встретив ее в дверях своего кабинета и поспешно возвращаясь к столу. Сел и облокотился на стол, подпер кулаком подбородок.

Ну вот, весь он здесь!.. Людмила расправила полы пальто и села.

— Как отдыхается? Я слышал, в деревню съездила, — далеко? Как там трудится колхозное крестьянство? Восстанавливает и развивает? Как дома?

Рука его уже не подпирала подбородок, а двигалась по столу, отыскивая среди беспорядочно лежавших бумаг какую-то срочно понадобившуюся. Кучерошка!

Наконец он нашел то, что искал — отпечатанный на машинке листок, — и сунул его в верхний ящик стола, рывком выпрямился. Будто испугался, что целых десять секунд, пока рылся в бумагах, не проявлял интереса к работе, быту и отдыху своей собеседницы.

— Как вообще самочувствие? Дочка и бабушка живы-здоровы?

— Живы, здоровы, — подтвердила Людмила. Хотелось прямо сказать: „Ну, чего ты, Антон, задаешь штампованные вопросы? Говори сразу, для чего пригласил, что именно надо“. Постеснялась. Да и забавно было узнать, о чем Кучеренко спросит еще, уж потом она его разыграет.

Кучеренко вдруг сделал озабоченное выражение лица и, приглаживая черные вьющиеся волосы — теперь они у него были аккуратно причесаны, ступеньками поднимались над скошенным лбом, — заговорил тихим голосом:

— Если, Людмила Ивановна, у тебя есть в чем-то нужда, не стесняйся товарищей, заявляй, — партбюро и завком изыщут возможности, сумеют помочь.

— Да ничего мне не надо! — с досадой сказала она.

— Однако ты почему-то выходишь раньше времени на работу, Абросимов мне звонил. Ему, Абросимову, известно, прямая выгода скорее посадить тебя за бухгалтерский стол, а мам, общественности? Каково нам, когда известный член коллектива не имеет нормального отдыха?

— Почему не имею?

— Ты же решила пожертвовать половиной отпуска ради компенсации каких-то пятисот рублей. Это нас, Людмила Ивановна, настораживает.

Он поднял карандаш с выломленным зерном и подержал его несколько секунд стоймя.

Людмила засмеялась. „Антошка! — подмывало сказать. — Ну что ты, Кучерошка, выдумываешь?“ Еще обидится, не прежний учкомовец!

— Напрасно ваше, Антон Григорьевич, беспокойство. Не из-за денег я выхожу на работу, даже не из-за того, что в прорыве завод и надо каждому напрячь силы…

— Что надо, то надо. С производством у нас дело табак. И не только с производством… — Кучеренко сунул руку в широкий, наполовину выдвинутый ящик стола и пошуршал там бумагами. — С кое-чем другим тоже.

— Так вот, даже не из-за того, что плохо у нас с производством, я выхожу на работу. Без дела сидеть наскучило. Одной. Ты понимаешь, Антон? — Людмила нарочно сказала „ты“, она хотела вызвать в нем прежнюю доброту и отзывчивость.

И Кучеренко понял ее. Он подвигал мохнатыми, как у отца, бровями, правда еще одноцветными, темными, и вскинул их под морщинки на лбу. И все лицо его стало молодым, оживленным, без деланой внимательности и озабоченности, а в живых черных глазах сверкнуло мальчишеское озорство.

— Людмила! — воскликнул он. — Так, может, общественной работки подбросить тебе?

— Подбрасывайте! Подбрасывай! — засмеялась она. — Только побольше и поскорее, Антон.

— Понимаешь, Людмила, третий день бьемся вместе с завкомом, ищем верных людей. — Он подался к ней всем телом через стол. — Выборная на носу, а у нас ни у шубы рукав с окружными и участковыми комиссиями, с агитколлективом. Вот и горком с горсоветом предупреждают, — он опять запустил руку в ящик стола, где лежал отпечатанный листок, — пора разворачиваться. Душа из нас вон, должны подобрать сорок-пятьдесят человек из актива. Берись, Людмила, членом участковой комиссии. Или — агитатором.