Леонид Огневский - На другой день

Без особенных радостей и тревог прошли три зимних месяца. Ничто больше не выводило Людмилу из состояния забвения, наступившего после душевных потрясений, разве все тот же управленческий шум. Даже поездка к брату (Людмила согласилась-таки на месячный отпуск после приема дел у Прохорова и сдачи их заместителю), даже эта поездка в деревню, где приходилось бывать девочкой, не встряхнула ее, не развлекла, не сделала счастливей. Так, по крайней мере, казалось самой Людмиле.

Зима. За окном вагона заснеженные поля, испещренные перелесками, жидкими, как штрихи карандаша по бумаге. Голубенькое декабрьское небо покрыто редкой пленкой облаков, оно похоже на озеро, непроточное, затянутое ряской. И такой усталый покой под этим выцветшим, обмелевшим небом, среди бескрайних, без следов человека или зверя снегов, что раздумавшаяся тоскливо Людмила не сразу услышала голос девушки-проводницы и оторвалась от окна.

— Чаю желаете? — смущенно сказала та, приподнимая круглый поднос со стаканами.

— Нет, спасибо, — отказалась Людмила.

Ее будто разбудили. Она только теперь почувствовала, что от окна тянет холодом, что в коридоре накурено и табачный дым перехватывает дыхание; подумала, что за день проехали много станций, вон впереди опять обозначились желтоватые дымы паровозов и контуры зданий — близка какая-то следующая. Но в вагоне никто не собирал вещей, не передвигал чемоданов, и это означало, что никто не будет сходить, все поедут дальше. Не торопясь, пиликал на баяне паренек в соседнем купе. В самом конце вагона, ожесточась, пробирали какого-то пассажира две женщины; когда они сели в поезд, Людмила не заметила.

— Знаем, знаем, какие вы есть! — гремела грубоватым мужским голосом одна из женщин. — У вашего брата: пожил, полюбил и бросил, переметнулся к другой. Да на что это, подумать, похоже?

— Война их испортила, война!

— Так всех и испортила? — отшучивался пассажир, видимо, не рискуя вступать в пререкания.

— Всех не всех, а достаточно фактов, — продолжала грубоголосая, — обрадовались, что много засиделось девок и вдов, есть над кем покуражиться. Надоела старая жена, давай новую, помоложе…

— …покрасивее, — смеясь, вставил собеседник.

— Не бог знает, как разбираетесь в красоте. Все больше выслеживаете, губы у которой ярче накрашены да юбочка покороче, коленочки поголей. Подсмотрите с полдесятка да и перелетаете с цветка на цветок.

Людмила прошла в купе и накинула на себя пальто, чтобы выйти на остановке из вагона, подышать свежим воздухом, а главное — чтобы не слышать этих пустых, не касающихся ее разговоров. Ведь живет же она одна, ни с кем не знаясь, не вмешиваясь ни в чью жизнь и не позволяя вмешиваться в свою, так будет жить и дальше; у нее есть работа в заводской бухгалтерии, есть дочурка! — чего еще больше желать?

Выйти не удалось: поезд стоял не более двух минут; за это время в вагон все лезли и лезли новые пассажиры, парни и девушки в спортивных костюмах, с коньками и лыжами, обдавая холодом заиндевевшей одежды и теплом разгоряченного дыхания. Садилась команда (может, и не одна), спешившая на какие-то состязания. Потом эта молодая, беззаботная орава шумно устраивалась на боковых полках; едва поезд тронулся, девчата затянули песню. На первых порах Людмилу все, это развлекало, но вскоре стало раздражать. С трудом дождалась она очередной остановки и вышла на перрон.

Уже вечерело. В привокзальном сквере синели сугробы, сразу за станцией, над черным зубчатым ельником чуть теплился костер заката. Красноватым пламенем была охвачена только нижняя кромка неба, выше оно было стального цвета, еще выше — блеклоголубое, в зените — голубое, переходящее в густую синь. И опять Людмила так увлеклась созерцанием, что не услышала голоса проводницы, на этот раз предлагавшей пассажирам садиться, опомнилась, когда заскрипели на морозе, залязгали буфера.

Потом она долго стояла в тамбуре покачивавшегося вагона и следила за угасанием короткого зимнего дня. Темнел, все плотней подступая к линии дороги, заснеженный хвойный лес, узкие, как веретена, елки из густо-синих превращались в черные; скоро и промежутки между деревьями заполнились мглой, земля и небо слились в непроницаемом ночном мраке, и только в окне вагона, когда вырывался из темноты свет блокпоста или полустанка, вспыхивали и рассыпались по узорчатой поверхности обмерзшего стекла золотые, рубиновые, изумрудные искорки.

Вот цветная россыпь погасла, но перед глазами Людмилы сверкнуло в талой воде весеннее солнышко. Каплет с крыш, и на широком дворе отцовского дома — ручьи, ручейки и лужи. Людмила, она еще Люська, торопит подружек: скорей! Прыжками через бойкие ручейки, по хрустящим корочкам льда — под тесовый навес, к качелям! Ой, нога увязла в прелой соломе, и чайного цвета жижа вот-вот зальет новенькие с лаковым блеском галошки. Но руки уже дотягиваются до веревок. На сухом! И они трое — Люська, Тамарка, Клавка — раскачиваются на доске, взлетают, звонко смеясь, до крыши; при каждом взлете все замирает внутри.

…Летнее теплое солнце ласкает шелковистые травы, ветерок обдувает лицо. Людмила — зовут ее уже не Люськой, а Люсей — торопливо рвет обеими руками цветы. Тома с Клавой убежали вперед и гоняются друг за дружкой, Людмиле хочется набрать побольше цветов: Алых, голубых, ярко-красных! Вдруг послышались осторожные шаги сзади. Кто бы мог? Людмила затаила дыхание. Ей думалось, этот кто-то, пока еще неизвестный, прикроет жестковатыми ладонями ее лицо и скажет: «Отгадай». Людмила оглядывается — никого, только шуршит в траве и цветах ветер.

…Изо всех окон приемной вдруг хлынул дневной свет. Навстречу торопливо идет Виктор. Он уже отец. Людмила спешит к нему с дорогим свертком и даже сквозь пеленки и одеяльце чувствует биение сердца примолкшей крошки. А Виктор такой счастливый, такое сияние в его горячих глазах, что и поцеловать-то его хочется не в губы — в глаза. Он видит, как она прижимает сверток к груди, и не пытается отнять, он, большой и сильный, берет их обеих на руки и выносит к машине. Сто раз готова была Людмила пойти на муки роженицы за такой его жест!..

— Не простудитесь? В тамбуре холодновато, — вкрадчиво проговорил кто-то, проходя мимо.

Людмила даже не оглянулась, не подумала, чей это голос. Позднее, вернувшись в купе, она забралась под колючее, но теплое одеяло и припомнила, как провожала мужа на север: по гладкому полю аэродрома носились снежные вихорки, мороз прохватывал до костей; Виктор обнимал ее своими ручищами и заставлял кружиться вместе с ним, чтобы она не замерзла… Вспомнила другие проводы, на военные сборы: поезд уже отходил от перрона, а он, Витя, все держал ее руки в своих и говорил, говорил без умолку. Тяжело было расставаться. Но потому, что он был бодрый, уверенный, неумолчный, она не могла в его присутствии расплакаться… Эта жизнерадостность его, может быть, и была главной причиной того, что Людмила и теперь была мысленно только с ним.