Леонид Огневский - На другой день

Людмила быстро оделась у себя в бухгалтерии и торопливо вышла из управления. По площади, окаймленной редкими тополями, ходили пыльные вихри, небо над городом застилали рваные клочья туч, сквозь муть их едва пробивалось осеннее солнце. Беспокойный ветер гудел в проводах и, набрасываясь на тополя, нещадно рвал с них задубевшую за лето листву. Казалось, сама природа волновалась и негодовала вместе с Людмилой.

Дома она обо всем рассказала Марии Николаевне.

— А ты не принимай близко к сердцу, — просто рассудила свекровь. — Спокойнее.

— Не могу.

— Вот уж и «не могу»!

— А с какой стати он считает меня малолетней девочкой? «Непосильный для вас, каторжный труд»… Что он меня запугивает? Может, побаивается, как бы я его в чем-то не разоблачила?

— Ну, ты чересчур, Люся, — с укором сказала старушка. — Михаил Иннокентьевич честный и порядочный человек и наговаривать на него не следовало бы. А отпуск он обещает, так надо взять. Съезди к своему брату в деревню, немного рассейся.

Людмила примолкла. И в самом деле, почему бы ей не пойти в отпуск? Ведь не была всю войну. И Абросимов, что плохого предложил ей или сделал Михаил Иннокентьевич? Просто у нее расшатаны нервы, она не может владеть собой.

Но когда заговорили опять о ремонте квартиры, обещанном и Дружининым, и Абросимовым, она резко встала с дивана:

— Не надо. Я сама, мы сами!

— Да на какие же деньги? — силясь рассмеяться, спросила Мария Николаевна.

— На собственные. Продадим кое-что из вещей, вот и деньги. — Людмила подошла к свекрови и коснулась руками ее худеньких плеч. — Завтра же, мама, сходи в скупочный магазин и продай, например, мой коричневый труакар. Зачем он мне теперь?

Мария Николаевна сняла очки и положила их перед собой на стол, задумчиво поглядела в окно. Задумалась и Людмила. Она любила свои вещи, приобретала их ревностно. С появлением новых вещей как-то праздничней делалось в доме, покупка каждой вещи знаменовала что-нибудь важное в жизни. Хотя бы и этот коричневый труакар. Он был куплен по случаю… да, да, за полгода до рождения Галочки, его покупал Виктор, принес, развернул, — любуйся, носи.

— Но к чему он теперь? — попыталась еще доказывать Людмила, хотя чувствовала, эти доказательства нужны не столько свекрови, сколько самой себе. — Чтобы он излежался, моль его побила?

— Нет, Люся, — возразила Мария Николаевна, — продавать вещи у нас с тобой крайней необходимости нет. Квартиру, раз обещано, приведет в порядок заводоуправление, на жизнь денег хватит, пробьемся, поэтому продавать вещи…

— Не будем продавать нужное, а труакар можно и нужно продать. Ну зачем я буду держать в гардеробе всякие неликвиды? — На лице Людмилы появилась робкая улыбка, появилась и сразу погасла.

Расставалась с вещами Людмила тяжело, болезненно. Больше всего она жалела проданное в войну шерстяное бордовое платье — свадебный подарок отца — и шелковое, белым горошком по синему полю — в этом, купленном на стипендию, она танцевала в доме культуры, когда рослый и смелый парень после первого же вальса задержал ее руку в своей и назвался: «Виктор». Потерянного уже не вернешь… Но труакар, труакар не жалко.

Все это Людмила объяснила Марии Николаевне и успокоилась, когда старушка подтвердила: да, и на хозяйственные расходы деньги нужны, и на усиленное питание, особенно Галочке; она, Мария Николаевна, подумает, где и как можно продать что-нибудь лишнее.

«Только бы пережить трудные дни», — думала Людмила, поверив в сговорчивость свекрови. Она не собиралась искать новое счастье, но верила, с окончанием войны полегчает жизнь, не понадобится ломать голову, что есть сегодня и завтра, в чем ходить, чем отапливать квартиру, — верила и желала этого. В сумерки, лаская дремавшую Галочку, она пристально вглядывалась в дорогие черты детского личика: пухлые губы, мягкий овал подбородка, глубокая ямочка — все отцовское! У Виктора была родинка на левом плече, крупная, как изюмина; с удивлением и радостью обнаружила Людмила, что и у Гали — родинка, со спичечную головку. И тоже на левом плече. Как не замечала этого раньше!

— Кровинка его, — прошептала она. Потянулась к дочери, чтобы поцеловать, и почувствовала, из глаз брызнули слезы, обожгли кисть руки. — Он всегда будет вместе с нами.

— Кто? — сквозь сон спросила Галя.

— Наш папа.

Если твой друг погиб, ты должен делать за себя и за друга… Не впервые, не только теперь задумывался над этим Дружинин. И раньше, на фронте, у него были такие мысли: гибель Виктора вдвойне обязывает его.

По этой причине он до окончания войны, контуженный, оставался в строю — за себя и за командира.

Теперь беды войны были только в воспоминаниях, опасностей — никаких, кругом были свои люди, покой; занятия в заводоуправлении начинались в девять часов и кончались в половине шестого, ну, разве задержится заместитель директора где-нибудь в цехе или просидит час-другой на каком-нибудь совещании; уж очень тихой, неловкой казалась Павлу Ивановичу эта мирная жизнь. Тут и за одного-то не делаешь, не говоря о двоих!

В неловкости он обвинял и себя: не может быстро освоиться с новой работой, не получается в отношениях с людьми. Люди гражданские, разношерстные, на приказах, как в армии, с ними далеко не ускачешь, по-милому, по-хорошему тоже дотолкуешься не с любым. Павлу Ивановичу вспомнился недавний разговор в гараже с начальником автотранспорта Пацюком. «Почему мало машин послали на станцию железной дороги?» «А вы мне дали резину, спрашивать за каждое колесо?» Ты ему слово, он тебе два. Чуть что — куча самых невероятных оправданий. Или начальник заводской охраны… «Надо же навести порядок с пропусками». «Есть, будет сделано». На каждое замечание — есть или будет. И ничего не было и нет. Дружинин разозлился тогда и вкатил обоим по выговору — знайте, как потчевать обещаниями или хамить!

А теперь вот шел по длинному коридору заводоуправления и раскаивался: переборщил. Потому что и после выговоров мало что изменилось к лучшему. Надо как-то по-иному с людьми, не круто.

В кабинете уже сидел, развалясь на стуле, полный пожилой человек в брезентовом дождевике.

— С заводского подсобного, Токмаков, — представился он, быстро соскакивая со стула.

— Здравствуйте, товарищ Токмаков. — Дружинин протянул ему руку. — Садитесь. — Он знал этого человека, своего подчиненного, пока что заочно. Слышал — во время войны Токмаков работал председателем завкома, потом его сняли, послали заведовать подсобным хозяйством. Именовали заведующего не иначе, как Михал Михалыч, даже более сокращенно — Михал Халыч, произносилось это имя с неизменной усмешкой.

— Рассказывайте. — Павел Иванович сел за стол и приготовился слушать.