Леонид Огневский - На другой день

На работе — совсем другое. Целыми днями приходилось шуметь и спорить с хозяйственниками, доказывать, что они расточительны. Каждый же хотел получить больше денег, часто на расходы, не предусмотренные ни одной статьей смет. Прохоров как-то умел вывертываться: поговорит шепотком с горланами, и все шито-крыто, улажено. Людмила так не умела. Не могла. Да и не хотела! Оставаясь за Прохорова, она твердо сказала себе: никому никаких уступок, ни малейшего нарушения финансовой дисциплины, бережная трата каждой копейки. Так и делала. Иногда упрекала себя в косности, буквоедстве, а делала, как было решено.

Однажды специально осталась после шести и переворошила все бумаги, все бухгалтерские книги, с пристрастием сверяла каждую цифру в квартальном отчете с цифрами планирования. Вывод напрашивался сам собой: с перебоями оборачиваются отпущенные заводу средства, деньги — кровь предприятия — движутся как-то вяло, замедленно. Почему? Ответ давала та же отчетность: не полностью загружаются станки и машины, о скоростном резании одна болтовня, перерасход средств на строительстве и капитальном ремонте, а незавершенное производство… в нем заморожены миллионы рублей. Удивительно ли, что иной раз ни рубля на расчетном счете?

Обо всем этом Людмила еще раньше, без четких выкладок, собиралась поговорить с Абросимовым, да все откладывала: может, улучшится обстановка. Какое там улучшение! И вот теперь, взвинченная событиями, поведением самого директора — без конца навязывается с услугами — решилась. Решила, что придет к нему в кабинет подписывать чеки и ведомости и выложит всю свою бухгалтерию, скажет: «Вот о чем надо больше думать, товарищ Абросимов».

Возможность поговорить представилась скоро: Людмила принесла на подпись кучу бумаг.

В огромном кабинете директора было тихо. Широкие, мореного дуба шкафы, объемистый письменный стол… От диванов и кресел, обитых черным пупырчатым дерматином, веяло холодком… Громоздкость мебели, торжественная тишина, холодок — в этом, пожалуй, был дух прежнего директора Макарова, человека сурового, размашистого, «рукастого», как говорили о нем на заводе, все создавшего здесь в соответствии со своим характером и привычками. Это «все» мало подходило к облику Абросимова — белобрысенький, щуплый, робкий; Людмила оглядела его, склонившегося над столом, и с жалостью подумала: «Да он утонул в этом омуте-кабинете!»

Михаил Иннокентьевич услышал ее «здравствуйте» и сорвался со стула, засуетился, предлагая без стеснения проходить и удобней садиться в кресло.

— Вот сюда, в мягкое, — показал он на приставленное к столу. — Вы, Людмила Ивановна, обиделись на меня во время недавнего разговора у вас дома, — быстро заговорил он, приглаживая легкой ладонью жидкие, с глубокими залысинами волосы. — Но я не желал ничего другого, кроме — облегчить ваше положение, вы должны быть в этом уверены. Сегодня Павел Иванович Дружинин говорил мне о капитальном ремонте вашей квартиры, я вполне с ним согласен. Потому что завод имеет возможность, а мне досконально известно ваше трудное положение; я сочувствую вам…

— Вы сейчас подпишете документы? — нетерпеливо спросила Людмила. Она думала уже отложить разговор, к которому готовилась, лишь бы не слышать снова этих жалостливых, ненужных для нее, раздражающих слов. И зачем он так назойлив со своей помощью, если ее не желают? «Сегодня Павел Иванович Дружинин»… Опять этот Дружинин. Уж его-то она ненавидит!

Абросимов вынул из нагрудного кармана пиджака «вечную» ручку, но расписываться не стал, ковырнул тупым концом подбородок.

— Может, вам отпуск дать, Людмила Ивановна? Как думаете? Возвратится из московской командировки Прохоров, пожалуйста, берите месячный отпуск и поезжайте, например, в санаторий. Серьезно! — воскликнул он. Эта мысль, видимо, понравилась ему, на блеклом сухощавом лице его заиграло что-то вроде румянца. — Да попав на лоно природы, вы, Людмила Ивановна, уверяю вас, сразу почувствуете себя иначе. Прекрасное озеро, целительный хвойный воздух, а кругом синие горы и голубая высь!.. — Михаил Иннокентьевич вскинул руки. Он готов был все сделать для обиженной судьбой женщины, желает — отнести ее на руках в санаторий, лишь бы она не волновалась, отдыхала, укрепляла силы, здоровье. — Поезжайте, Людмила Ивановна, рассейтесь.

— Вы подпишете? — повторила она, еле сдерживая себя, чтобы не нашуметь или не расплакаться. Как не поймет человек, что она только тем и живет, что работает, может, она умерла бы там, на лоне природы.

— Дело ваше, — тихо сказал Абросимов, выводя на углу листа заглавную А. Все лето он пытался чем-нибудь помочь этой женщине, она от всего наотрез отказывалась.

Когда бумаги были подписаны, Людмила заговорила-таки о финансовом состоянии завода. С особенной горячностью обрушилась она на начальников цехов, инженеров, механиков — и думать не думают экономить средства, затеяли бесконечный ремонт и переоборудование и сыплют денежки не считая. Оправдание есть: изменился профиль завода.

— Да мало ли безобразий! — вспылила она. — Мы же привыкли терпеть, не чувствуем всей ответственности…

— Людмила Ивановна, — остановил ее Абросимов, наливая из графина воды. Пододвинул стакан ближе к разволновавшейся женщине. Он не сердился на нее, нет, он не придавал особенного значения ее упрекам, объясняя их повышенной нервозностью. — Все это, Людмила Ивановна, так, и дирекция принимает меры. Ведь то, что делается сейчас, только поможет расправить нам крылья завтра и послезавтра. — Абросимов поправил перекосившийся бордовый галстук. — Но вы хоть немного пожалейте себя. Зачем волноваться? Одним росчерком пера мы с вами ничего не сумеем сделать, необходимы, Людмила Ивановна, время и выдержка.

— А мне кажется, у нас злоупотребление временем, — сказала она, отставляя воду.

— Нужна выдержка.

— И выдержка — только дымовая завеса нашей нераспорядительности и беспечности.

— Людмила Ивановна, — приложил руку к груди Абросимов. — Вы молодой работник, многое вам кажется простым и ясным, в действительности это намного сложней. Кроме того, я прекрасно вас понимаю и не осмеливаюсь осуждать. Возьмите, Людмила Ивановна, отпуск, хоть сегодня, сейчас, и поезжайте в санаторий, на южный курорт, отдохните от этого каторжного бухгалтерского труда, согнувшего плечи даже такому медведю, как Прохоров.

Людмила медленно отшатнулась от письменного стола. Что он ей говорит? Он считает ее слабой и наивной девчонкой, способной разве щелкать костяшками счетов да надрывать себя горем?

— Простите, — дрогнувшим голосом сказала она, — мне пора, меня ждут в бухгалтерии, — хотя никто никого уже, конечно, не ждал, время перевалило за шесть, сотрудники управления разошлись по домам.