Леонид Огневский - На другой день

— Поэтому и заболел? Из-за карточек?

— По всей видимости, так. Он же квелый, забывчивый стал, как похоронил последнего сына.

— Да-а, — поглаживая ладонью залысины, протянул Михаил Иннокентьевич. Быстро поправил очки, сверкнувшие на свету тонкими стеклами. — Хлопочу об этих моторах, должны вот-вот поступить. Теперь уж не завод-поставщик, а железная дорога режет нас без ножа.

В первом механическом цехе, осмотрев отремонтированные станки, директор разговорился с профоргом о невыплаченных прогрессивных, с бригадиром — насчет ордеров на ботинки и сапоги, с девушкой-крановщицей — о беспорядках в общежитии. На обратном пути из цехов Павел Иванович упомянул о подсобном хозяйстве — мало дает продукции для рабочих столовых, придется съездить и по-настоящему разобраться, что там делает Токмаков. Абросимов доверительно дотронулся до его руки:

— Обязательно, Павел Иванович, завтра же! Но главное… — Он передернул зябко плечами и съежился. — Главное, конечно, — моторы к драгам, сами драги, государственный план.

— Так что же опускать руки-то? — с досадой сказал Дружинин. — Надо командировать человека за моторами!

— Толкача?

— Приходится, раз укоренилась эта скверная практика. Может быть, телеграмма об отгрузке только так, для нашего с вами успокоения, ведь счетов еще нет. Может, и в природе не существуют для нашей драги моторы.

— И такое, к сожалению, случается.

— Так будем же решительнее, смелей, Михаил Иннокентьевич, время не ждет.

Абросимов обхватил рукой подбородок. «По толкачу в каждый город направить, где заводы-поставщики? На ремонт станков наплевать, пусть работают до износу? — подумал он. — Скоростное резание давай, давай, пусть миллионные убытки от брака? Все это коньки ненадежные!..»

В коридоре нижнего этажа заводоуправления возле раздевальни стояли диваны. Легонько прикрыв за собой дверь, Абросимов показал на один из них:

— Присядем, Павел Иванович.

Дружинин не раз замечал, что директор любит посидеть, поговорить о деле вот так, в неофициальной обстановке, среди снующих людей.

— Должны же мы работать организованно и получать все необходимое полностью и в срок, — сказал Михаил Иннокентьевич, протерев белым платочком очки и схлопнув платок. — И, уверяю вас, будем! Наверху, в министерстве, наведут неизбежно порядок, мы наведем здесь. А вот пока… И план, как надо, не выполняем, не тянем, и себестоимость продукции высока… Возьмут меня рано или поздно в шоры горком и обком.

— Потерпят еще, — тихо сказал Дружинин. Ну просто покоряла его эта абросимовская откровенность; начиная с ним говорить, невольно прощал все его слабости. «Ведь как, действительно, снабжают завод? Никакого порядка! Как планируют? Безрасчетно!» — Что предпринять, Михаил Иннокентьевич, надо бы сойтись узким кругом и обсудить, потом собрать партийно-хозяйственный актив.

— Хорошо бы потолковать на активе. Партийцев и рабочей массы я не боюсь! — На лице Абросимова даже проступила улыбка. — Я ведь, признаться, только теперь, Павел Иванович, столкнувшись с трудностями, и начинаю более или менее отчетливо понимать, что такое послевоенное восстановление и дальнейшее развитие экономики. Если бы только экономика, хозяйство — вздохнул он, — только бы техническая сторона дела! А то и производство поднимай, и благоустраивай людям быт, болей душой за сохранение, упрочение, перестройку одной, другой, третьей семьи.

— В этом вы, Михаил Иннокентьевич, правы, — согласился Дружинин. Вот за это он, пожалуй, и уважал больше всего Абросимова, через человека он смотрит на вещи. Ведь не для того же мы восстанавливаем и развиваем хозяйство, чтобы в прежней нужде или неустроенности оставался трудящийся человек. Во всей глубине видит директор задачи послевоенного времени. А вот поднять то, что видит, пока не хватает силенок, да и нет реальной возможности.

— Потому что семья — ячейка государства, — помедлив, сказал Абросимов, — а в войну и этим ячейкам нанесена травма.

«Еще какая!» — подумал Павел Иванович.

По коридору сновали люди, поровнявшись с Абросимовым и Дружининым, здоровались. Людмила Баскакова прошла, даже не повернув головы. Когда шла обратно, Павел Иванович перехватил ее взгляд, в нем была ненависть. Ну, сердилась бы за нанесенную по неосторожности обиду, осуждала — почему ненавидеть? За что?

Михаил Иннокентьевич заметил, как они переглянулись, как побагровело лицо Дружинина. Он, конечно, удивился бы всему этому, если б не знал всей истории их отношений. Положил руку на плечо заместителя и сочувственно сказал:

— И такое случается. И даже похуже! Кстати, столь же недружелюбна Людмила Ивановна и со мной, хотя я и не виновник в кавычках или без кавычек смерти ее мужа. — Абросимов посмотрел вслед быстро уходившей Людмилы. — Причины этой необоснованной, я бы сказал, болезненной, враждебности нам с вами, Павел Иванович, должны быть понятны: гибель ее горячей любви, нервное потрясение, мнительность. Но Людмила умная женщина, она и себя и других, надеюсь, скоро поймет, во всяком случае, больше не скажет даже в запальчивости: «Как вы все надоели!»

— Она у вас замещает главбуха, насколько я знаю, — подумав, сказал Павел Иванович.

— Да, Прохорова. Вернется из Москвы Прохоров, я предоставлю ей отпуск, пусть немного передохнет.

— А когда вернется Прохоров?

— Тороплю. Но вот беда: он ставит вопрос в Министерстве о переводе на юг, по старому месту работы и жительства.

— Ну и отпустили бы его, — запросто посоветовал Дружинин. — Отпустили бы, раз он просится, и назначили главным бухгалтером Баскакову. Работа скорее сделает ее трезвой.

Михаил Иннокентьевич подержал в обеих руках, на весу, снятые очки.

— А что Павел Иванович, это мысль.

— Не новая, но заслуживающая внимания. — Дружинин облокотился на колени и обхватил ладонями голову. Ненависть!.. Было и неприятно, и досадно. И удивительное дело: сама-то Людмила не вызывала в нем ни осуждения, ни ненависти. Молодая и красивая женщина, со своим несколько странным, но четким «я»…

А «я» в это время возвращалась домой, подрагивая в поношенном демисезонном пальто на осеннем сыром ветру. Быстро проскользнула через калитку, пробежала сенями, распахнула дверь в квартиру. И остановилась, пораженная белизной стенок и потолка.

Навстречу выбежала Галя.

— Ну проходи, мама, скорей, видишь, как у нас хорошо. — Она по-хозяйски повела руками.

От нахлынувших чувств, разных, противоречивых (смущение, радость, протест), Людмила потупилась, подошла к дочери и ласково улыбнулась ей. И кинулась в спальню, чтобы Галя не заметила вдруг брызнувших слез.

Дни идут медленно, а время проходит быстро… Минули сентябрь, октябрь, ноябрь; наступила зима. Людмила вела счет времени по-другому: прошло семь месяцев после гибели мужа. Уже семь! А какие тягучие, монотонные были дни! Каждый сегодняшний день почти ничем не отличался от прожитого вчерашнего. Каждый день она вставала в восьмом часу, торопливо пила чай, собиралась и шла на работу. В огромном здании заводоуправления беспрерывно звенели телефоны, наперебой стрекотали пишущие машинки; по копейке и по рублю выщелкивали сотни, тысячи, миллионы рублей многочисленные счеты и арифмометры; целый день — бесконечные хлопоты с чеками, ведомостями, перечислениями, возня с отчетностью, споры с клиентурой, беготня; после шести вечера Людмила возвращалась домой, поужинав, читала что-нибудь дочке и, утомленная за день, валилась на кровать, грела своим телом постель.