Леонид Огневский - На другой день

— Демобилизовалась?

— В запасе. И жалко! Привыкла в армии к рыцарскому окружению… — Тамара повела плечом. — К шинелке и к той привыкла, душно кажется в шубе. — Распахнув ворот, облегченно перевела дыхание. — В Риге последнее время жила хорошо, город большой, чистый. А попервости, как приехали из Восточной Пруссии, полгорода пустовало, что ни квартира номер тринадцатый, то пустая. Ну, мы эти тринадцатые и занимали, не боясь суеверий. Нам с приятельницей достались три комнаты с кухней и ванной, в каждой комнате можно устраивать бал. Но раз отец с матерью пишут, что они старые, им трудно одним, пришлось свертываться. Тут еще с дружком получились контры — поехала. А ты?

— Что я? — не поняла Людмила.

— Тоже одна живешь?

— Почему же одна, — с Марией Николаевной, с Галочкой.

— Нового-то себе не завела?

— Нет.

— Сс ум-ма! — хохотнула Тамара. — Живет шесть лет без Виктора и не завела даже бестолковенького вздыхателя.

— Первый год, — строго поправила ее Людмила.

— Да ты не сердись, Люська, нравится, живи себе в одиночку.

— А ты? Сама-то?

— О-о, я только покуда, на мой век ухажеров хватит. Первый муж богом дан, второй людьми, третий тоже не чертом… Только заявилась позавчера, а один уже тут как тут. — Она дотронулась до рукава Людмилы. — У нашего папки живет квартирант. Умываюсь вчера в трофейной пижаме — шелковая, крупными цветами, — таращит глаза. Смотри, смотри, думаю про себя, мы люди фронтовые, негордые, а рукам волю дашь, не пеняй на других, мы умеем отсекать длинные руки Рижский-то мой знакомый сперва так же смотрел, а потом…

И Тамара досказала свою рижскую историю: она любила и была любима, но раз ничего вечного в жизни нет, значит, и любви, свилась-собралась, оформила документы и села в поезд.

— Некогда, говорю дружку, мне с вами валандаться, еду домой, к своему законному. Надо же и мне понаслаждаться мирной жизнью, тихо пожить!

Она поглядела вокруг себя: Людмила переминается с ноги на ногу, замерзла в резиновых ботиках, кругом снег, пухлый, голубоватый (солнце уже закатилось), на улице тишина, не только выстрелов — звука шагов поблизости не услышишь, и она, Тамара, сидит среди холодного снега, надвигающихся сумерок, тишины… И вдруг ее подведенные краской ресницы зашевелились, а на синие впадины подглазий выкатились две крупные слезы.

"И твое счастье невелико", — подумала Людмила. Она протянула руку подруге и тихо сказала:

— Пойдем.

Шли несколько минут молча, так печально было у той и другой на душе. Вспомнили Клаву. Но и судьба Клавы Горкиной не долго занимала опечаленную Тамару. И об отце-то родном слушала кое-как, то ежась, то роясь в карманах шубы… Людмила нарочно, чтобы развлечь подругу, рассказала о Григории Антоновиче:

— Воскресник вчера вечером был, делали заградительный вал на случай наводнения, завод-то у самой реки. Ну, пришел и Григорий Антонович. Замерз сразу! Руки свело. "Старуха, будь она проклята, связала рукавицы не для мирного времени! Погляди, Людмила Ивановна, к свету: большому пальцу отдельная комната, указательному отдельная, трем остальным общежитие. Это она подарок для фронта готовила, связала пятипалые перчатки. А много ли в перчаточках навоюет боец? Отдал приказание перевязать. Сделала, показывает обшитые рукавицы. "Эх, дура, говорю, дура, а как в них красноармейцу стрелять? Всей лапой нажимать спуск автомата?" Пока эти связала, и морозы схлынули, кончилась война"…

Людмила сбоку заглянула в лицо подруги: слышит ли? Пожалуй, что нет.

Около своего дома Тамара вдруг оживилась, быстро обтерла шерстяной рукавичкой лицо.

— Зайдем, Люська!

— Нет, нет, — отказалась Людмила, — некогда. Она только сейчас вспомнила, что надо же торопиться в заводоуправление. Заявку на зарплату банк принял, а ведомостей нет, обязана составить сегодня же… Вспомнились все эти заводские происшествия: проверка работы директора министерской комиссией, бесконечные хлопоты начальства о моторах к драгам, теперь, когда моторы пришли, спешка со сборкой драг, если к концу месяца машины не удастся собрать, — разве успеют! — годовой план будет сорван, опять придется сидеть на второй картотеке…

— Ты слышишь? — трясла ее за обе руки Тамара. — На минуточку, посмотришь нашего квартиранта.

— Нет, Тома, как-нибудь в следующий раз. Я опаздываю к себе в бухгалтерию.

— Ну, вечером заходи.

— Так вечер уже! — рассмеялась Людмила. — А мне надо еще побывать на избирательном участке, я теперь агитатор. Да еще готовлю доклад об экономике своего завода. Ты ко мне приходи в воскресенье! — крикнула, уже отбегая.

Потом торопливо шла, спрямляя путь, по тускло освещенным переулкам, под ломаными, в снегу, тополями и думала о подруге: "Хвасталась, хвасталась своими знакомствами и удачами и заплакала, — обманул рижский дружок… Ах, Тома, Тома, ты всегда была неразборчива, не умела и не умеешь сдерживать своих чувств, и в этом твое несчастье, не знала и не знаешь истины: лучше одной, чем с кем угодно."

Самое большее, думалось Абросимову, он получит предупреждение по партийной линии и накачку по производственной; бюро горкома вынесет развернутое решение с перечислением всех недостатков в работе завода, пунктуально укажет, когда, что и как директор с помощью парторганизации должен будет сделать, чтобы вырваться из прорыва.

Теперь, на бюро, все складывалось иначе. Первый же из выступивших, заведующий промышленно-транспортным отделом горкома, назвал положение на заводе критическим, а его, Абросимова, провалившим план. Далее уже звучало: "срывщик плана" и "виновник катастрофы". Михаил Иннокентьевич сначала надеялся, что ораторов, неосторожных в выражениях, одернет секретарь горкома Рупицкий. Но тот сидел насупившись, метал остро отточенным карандашом по бумаге; у него русый щетинистый бобрик, русые щеточки колючих бровей и колючая отрывистость в голосе: "Еще кто?.. Кто еще выступит?"

— Давайте, — буркнул он, даже не подняв глаз, предоставляя слово Абросимову.

И только Михаил Иннокентьевич начал, как ему казалось, объективно излагать причины отставания завода, Рупицкий бросил реплику:

— Вы расскажите нам, почему у вас дисциплины нет на заводе, почему вы панибратствуете с коллективом?

— Если я человеческим языком говорю с коллективом, это еще не значит, что панибратствую, — прерванный на полуслове, только и сказал после этого Абросимов.

И уж нечестным показалось ему выступление начальника главка Изюмова, по бумагам, но знавшего истинное положение дел на заводе и тоже приглашенного на бюро. Он попросил разрешения говорить сидя, и никто, конечно, не возразил. Как можно было возразить московскому гостю, важному представителю министерства да еще седобородому старику, разложившему на красном сукне стола пепельно-серые, в узловатых жилах руки; он и в Красногорск-то приехал не на месяц, как остальные члены министерской комиссии, а на один день — перегружен — и на заводе-то был два-три часа.