Леонид Огневский - На другой день

Но однажды возвратилась с работы — свекровь завела разговор:

— А не отправить ли нам Галю за город, на дачу? Вон какое тепло.

— Ты что, мама? — Людмила остановилась посреди комнаты, недоуменно огляделась. — Как же мы здесь будем жить одни-то?

— А ей хочется в коллектив, она и в детский садик с удовольствием бы ходила. — Мария Николаевна достала из буфета хлеб и разрезала его на тонкие ломтики. — Подружки Галины уже там.

— Всем садиком уехали?

— Всем.

"Отправить на дачу, остаться одним… — раздумывала Людмила, переодеваясь в спальне. — Чем же тогда жить? Вернулась с работы, кто встретит на улице, кинется на руки?" Но подумала, может, Марии Николаевне трудно: Галя, кухня, сад-огород, — и решила не настаивать на своем.

Увезла дочь за пятнадцать километров от города и долго не могла привыкнуть к тишине и пустоте в доме. Заняться бы домашней работой — свекровь успевала все сделать по дому и хозяйству сама. Накануне выходного дня хотела вымыть полы и наказала Марии Николаевне, чтобы та не занималась уборкой, нет, пришла в половине седьмого — уже чисто.

— Ты почему, мама, не дождалась?

— О чем это? — будто она не догадывалась. Побежала на кухню, засуетилась возле стола. — А ты, раз у тебя вырвалась какая минута, немножечко отдохни. Лето началось, теплынь стоит день и ночь, пошла бы к знакомым, прогулялась по улице.

И Людмила впервые за много месяцев, а может, и лет, одна, без всякой цели очутилась на улице, прошла из конца в конец по всей Пушкинской.

Начинало темнеть. По новым из бетонных плит тротуарам все слышней шаркали подошвы ботинок, туфель, сапог. Шли, негромко переговариваясь и смеясь, нарядные пары; стайка девушек, воздушно легких и беспечно щебечущих, обгоняя всех, спешила к трамваю, а потом, наверное, в парк, на свидания. Была война или не было ее, люди жили и, кому положено, веселились, брали от жизни свое… Шедшие навстречу девочка с бантом на голове и старушка, что не спускала с нее глаз, напомнили Галю и Марию Николаевну: Галя-дачница, пожалуй, уже спит, набегалась за день, а свекровь-домоседка, конечно, и не ложилась, сумерничает у раскрытого окна, ждет. Людмила огляделась вокруг — синее холодное небо, холодные тихо шелестящие тополя, незнакомый народ — и быстро повернулась, торопливо пошла к своему дому.

И зря торопилась, потому что Мария Николаевна долго еще не ложилась, да и самой не хотелось спать. Забралась под байковое одеяло, положила на ухо думку, а в голову лезли беспокойные мысли. Была война или не было ее — люди живут и радуются, ей радоваться нечему. Ну для чего она живет? Чтобы только копаться в бухгалтерских отчетах? После большого горя в душе остается провал, в него страшно взглянуть. Как в глубокий колодец, глядела в свое прошлое и Людмила. Раздумалась, охваченная печалью, да и не уснула до утра.

На другой день после работы она не поехала сразу домой — страшно. Очутилась среди народа на центральной улице, попала в Особторг. Здесь, в текстильном отделе, увидела светлую, голубыми цветочками майю и купила Гале на платьице. Поднялась на второй этаж, чтобы посмотреть что-нибудь там, но заметила у прилавка Дружинина — зачем он здесь? — и спустилась по лестнице. На улице развернула Галочкин материал — да, хорош! Вот придет домой и примется вместе с Марией Николаевной кроить и шить, к воскресенью (на дачу Людмила ездила по воскресеньям) будет готово.

И они сшили платьице за один вечер, а побывать у дочери Людмила сумела еще до воскресенья.

В субботу после работы она вышла из управления и остановилась на гранитной лестнице. Куда же ей сегодня-то себя деть? В это время услышала голос Подольского:

— …места в машине хватит, прошу!

Он стоял у открытой дверцы автомашины, весь в летнем, белом, от этого темней обычного казались его пышные волосы. В соседнюю машину садились главный механик и главный инженер. Людмила еще подумала, что не к ней обращался директор, — тот поднял руку.

— За город едем, составьте компанию трем мушкетерам!

— А вы не через детские дачи поедете? — Людмила шагнула вниз по ступенькам.

— Можно и через дачи.

И Людмила поехала. Даже домой, на Пушкинскую, удалось завернуть, взять с собой Галино платьице и кулек с конфетами, припасенными Марией Николаевной. Чуть вырвались из города, потянулся березник, а потом сосновый лес, почти что тайга.

Приятно было ощутить себя в быстром движении! За открытым окошком насвистывает освежающий ветерок, навстречу и мимо мчатся кусты одним зеленым потоком, а локоть на каждом повороте дороги поддерживает твердая мужская рука… Людмила ловила себя на мысли об этой руке и тотчас принималась убеждать себя: "Да я же к Галочке, Гале, я ради нее"…

— Павел Иванови-и-ич!

Дружинин нарочно не откликался: хотелось побыть одному, полюбоваться природой без шумных и беспокойных свидетелей, помечтать.

Кругом был лес, беспорядочное нагромождение живого и мертвого дерева, как это бывает в тайге. Низом стлался кустарник, сухой и колючий, в кустах и высокой траве лежали крест-накрест колодины, кое-где превратившиеся в труху, конусы муравейников лепились к полусгнившим ломаным пням; выше белели березки, кривостволые, с редкой и блеклой листвой: им не хватало ни солнца, ни воздуха, потому что над ними возвышались сосны с шершавыми стволами и сомкнувшимися кронами. Рядом со смертью и захирением, выше ее — жизнь!

Павел Иванович залюбовался высокой сосной, что росла в окружении других, пониже, потоньше. Она была идеально прямой, без сучочка до самой вершины: прямая, вся в бронзовой чешуе, она походила на туго натянутую басовую струну. Налети ветерок, притронься, и она издаст этот бархатистый звук контрабаса.

— Павел Иванови-ич! — опять разнеслось по лесу.

— Ну, настойчива! — вслух сказал Дружинин, разрывая жесткие сети кустарника. Пошел прямо на голос, к стоявшей где-то возле дороги машине.

Чуть пересек ручей и поднялся на высотку, началась старая гарь. И виновником-то ее, наверно, был тоже созерцатель природы: развел костер да и не погасил; огонь прокрался по сушняку и спалил добрую сотню гектаров леса. Кой-где стояло дерево без хвои, без вершины, с опаленным комлем, в беспорядке валялись обгоревшие, обугленные стволы. Жуткой была бы эта картина, если бы не буйная зелень сосновой молоди, переросшей обгорелые пни, да не цветущий иван-чай, плотно прикрывший золу и угли, черное — розовым. Из густых зарослей иван-чая пахло медом.

Павел Иванович пригнул к себе гибкий стебель растения, подул на цветки. Между нежными, почти прозрачными лепестками обнажились тычинки и пестики, тоже нежные и прозрачные, тончайшей, ювелирной работы. Нет искусней гравера и художника, чем живая природа, нет и скульптора — в воображении Дружинина вновь возникла та, понравившаяся сосна — чудесней природы.