Леонид Огневский - На другой день

— На все праздничные украшения и приобретения можно истратить тысячу шестьсот рублей, согласно действующему положению.

— Но согласитесь, грозный бухгалтер, ведь надо. На-до!..

Людмила и сама понимала, что надо. Она живо представила себе заводской клуб, битком набитый народом, горшочки с живыми цветами по краю сцены, длинный стол президиума под красной скатертью и… на скатерти чернильные пятна. Конечно, надо, скатерть покупалась еще до войны.

— Ну, хорошо, — согласилась она.

— Я так и знал, согласитесь. Необходимость! — на дыхании произнес Подольский. — Спасибо вам, Людмила Ивановна. Спасибо! — повторил он, провожая ее в коридор.

"Зачем он говорил мне о своем личном?" — успела подумать Людмила — ее обступили и отвлекли разговорами хозяйственники. Говорили, конечно, о деньгах. Вернувшись в бухгалтерию, она принялась звонить в банк, обеспечат ли заявки на зарплату и хозрасходы. Потом ездила с различными сведениями в облфо…

День прошел, как всегда, в хлопотах, даже некогда было вспомнить: "Зачем?"

И зарплату получили, и торжественное заседание провели (президиум сидел за столом, застланным новой бордовой скатертью), и украсили световым панно фасад заводоуправления. С первого на второе мая Людмила была приглашена на праздничный вечер к Абросимовым. Ее приглашали, как и под Новый год, вместе с Марией Николаевной, но та отказалась идти: и ноги болят, и голова кружится, какое там для старухи веселье! Людмила подумала: и для нее самой ничего веселого там не будет, разве только поговорит с Клавой, и она пошла нехотя. Вышла на крыльцо и долго не решалась спуститься по гибким деревянным ступенькам. Потом медлила с тем, чтобы нажать кнопку звонка в квартиру Абросимовых.

Но радушие Фаины Марковны, суета Михаила Иннокентьевича, который и раздеться помог, и провел в комнату, к убранному столу, девчоночье восклицание уже оказавшейся здесь Клавы: "Люська!" — как-то быстро отвлекли ее от грустных мыслей, она почувствовала себя в кругу близких людей. Ведь как бы человек ни чуждался помощи или сочувствия постороннего, дружеская теплота покоряет.

В середине вечера появился Подольский. Пригласить сто настояла Фаина Марковна, не из корысти — из доброты: человек в городе один, друзьями, наверное, не обзавелся, пусть погостит; она и Дружинина пригласила бы, не заболей тот, не попади снова в больницу… Абросимов в конце концов не стал возражать, пусть будет гостем Подольский, Борис Александрович, ничего же они плохого друг другу не сделали; было к новому директору неприятное чувство, Михаил Иннокентьевич пытался уверить себя, что это из-за одного — зависти, зависть он обязан в себе побороть. Кроме того, ему думалось, что Подольский подыщет предлог и откажется от приглашения, ведь у него своя компания: он, коммерческий директор, главный механик, председатель завкома. А Подольский сразу же согласился. Даже не спросил, кто будет в гостях. Он уже знал. Знал, что праздничные вечера у Абросимовых справляются из года в год, собирается вместе человек десять-двенадцать из коллектива завода. Ничего не изменилось и после того, как Абросимов перешел в цех. "Благодарю вас, Михаил Иннокентьевич, — ответил он тогда, поклонившись, — очень тронут вашим вниманием, приду".

— Здравствуйте, Михаил Иннокентьевич, здравствуйте, Фаина Марковна, приветствую вас, с праздником, хозяева и дорогие гости, — раскланивался он и теперь, быстро скинув пальто и смело проходя в просторную комнату, полную уже захмелевших гостей.

Фаина Марковна усадила его рядом с Людмилой, потому что одиночкой была только она. Ненадолго притихшие гости снова заговорили, хозяин дома предложил поднять очередную рюмку, а Михал Михалыч Токмаков, чокнувшись с директором, в приливе чувств объявил тост за Москву.

— За Москву, товарищи, и за москвичей! — воскликнул он. При этом на висках его вздулись толстые жилы, выступил крупными каплями пот.

— Я очень польщен, — изобразил на своем лице смущение Подольский, когда зазвенели бокалы и рюмки. — Разрешите и с вами, — обернулся он к Людмиле.

— Нет, нет, — отказалась она, — я больше не могу.

— Людмила Ивановна, — ласково окликнула ее хозяйка, — подчиняйтесь компании.

— Не подводите соседа, — негромко сказал Подольский.

Зардевшаяся Людмила чокнулась и выпила.

— Вот это порядок! — Подольский принялся за еду, мельком оглядывая гостей. Абросимов, Горкин, Свешников, Токмаков… Ну, Михаил Иннокентьевич, как говорится, вне конкурса: эспри маль турнэ — ум плохо поставленный. Но коллектив завода не забывает его, чуть что — слышатся возгласы: "А вот при Абросимове было"… Чуть ударил кого с потягом — помчались жаловаться к нему. Правда, тот повертывал жалобщиков, мол, он-то причем, разбирайтесь в партбюро и завкоме. Но сам факт! Фактом было и то, что никого на заводе не восхитила затея с изменением профиля предприятия, а теперь все осуждают его, Подольского, за выполнение плана только по валу, Дружинин даже усмотрел в этом элементы трюкачества — критикан! Но… зачем лезть на рожон, портить отношения и со своим заместителем, и бывшим директором?.. Справа от Абросимова — Юрий Дмитриевич Свешников, с этаким печально-задумчивым и усталым выражением лица. Если окончательно не сопьется, будет еще человеком, задатки у него есть… Михал Михалыч, этот безо всяких задатков, этого можно брать в руки, как пластилин, и лепить из него любые фигуры. Он и подсобное-то еле-еле везет, а кому-то из руководящих партийных пришло в голову рекомендовать простака директором пригородного совхоза — создается на базе подсобных… За простоватостью инженера Горкина кроется что-то другое. Уж очень колючи его глаза, когда он прекращает болтовню о скоростном резании.

Из женщин самой интересной Подольскому казалась, конечно, Людмила, в платье бирюзового бархата, подтянутая, стройная, легкая… и строгая. Когда она повертывалась, можно было видеть плотно сжатые губы и блеск напряженных глаз; если она смеялась, то скупо, если говорила, то просто и ясно, без особенных восклицаний или свойственных женщине "ах", "ох". Жена Михал Михалыча в сравнении с нею — капустный вилок, даже платье на ней все в оборках и складках, не то белого, не то зеленоватого — капустного цвета… Жены Горкина, Свешникова, Абросимова хотя и красивы, но далеко не в первом цвету. И все они, вместе с мужьями, дремучие провинциалы] Их провинциализм уже в том, что они доверчиво приглашают, по сути дела, неизвестного человека и пьют в честь его, москвича, с неменьшим рвением, чем за Москву. Такая уж у них, провинциалов, привычка, все, даже околомосковское, мерить большой мерой "Москва". Все, что есть за душой, даже лучшую женщину, они готовы отдать посланцу Москвы — зачем же он будет отказываться?