Леонид Огневский - На другой день

Многое изменилось за это время на заводе. Новый директор оказался не в пример Абросимову решителен, строг. На первых же порах он поувольнял из цехов нарушителей трудовой дисциплины, сделал перестановку в руководящем составе: людей, не справлявшихся с обязанностями, поставил ступенью ниже, молодых, энергичных выдвинул на ответственные посты. Своему предшественнику он сам предложил остаться на заводе и назначил его начальником первого механического цеха, подозрительно относившегося к чрезвычайным мероприятиям дирекции Горкина поставил главным инженером в этом же цехе. Расчет у Подольского был простой: один, разжалованный, будет стараться искупать свои грехи; другой, выдвинутый, — оправдывать доверие, волей-неволей потянут воз.

И они тянули. Тянул весь коллектив. Впервые за послевоенное время завод стал выполнять план, правда, только по валу, ассортимент выдерживался хуже прежнего, и Людмила частенько задумывалась: "Выскакиваем на том, что быстрей и легче дается".

В ее жизни никаких перемен не происходило, она как работала в бухгалтерии, так и продолжала работать: бегала по конторам банков, переживала из-за перечислений, боясь, что ничего не останется на счете, скандалила с хозяйственниками — тратят денежки, не считая, даже с Подольским однажды поспорила из-за ассортимента. Директор посверкал глазами, мол, кто ему указывает, какая-то бухгалтерша, по сразу смягчился: "Это, конечно, плохо, что по классификаторам двести процентов, по разной мелочи — пятьдесят, но мы же только начинаем перестройку. Уж простите, строгий государственный контролер". Людмила ничего не сказала в ответ, а через несколько дней, когда Подольский распорядился купить где-то на стороне трубы калориферного отопления для вновь строящихся цехов, решительно заявила, что не оплатит счета. С какой стати она должна нарушать финансовую дисциплину, поощрять антигосударственную практику!

Подольский — может, ему и не понравилось — не вступил в пререкания, он даже одобрил принципиальность Людмилы и в дальнейшем не тратил без совета с нею ни копейки. Дня за три до 1-го мая он пригласил ее к себе в кабинет, чтобы согласовать расходы по празднику.

Как раз пронзительно зазвенел телефон — директора вызывала Москва. Людмила села в мягкое кресло и принялась разглядывать большой в красках плакат, висевший на стенке: седоусый мужчина опускает в урну свой бюллетень, за ним стоит женщина с ребенком на руках, за ними еще люди, еще и еще, во всем праздничном, с праздничными улыбками. Именно так было в день выборов: всюду нарядно одетый народ, веселая музыка, песни. Людмила теперь не любила праздники, они угнетали ее; в этот день она не почувствовала себя одинокой, даже потанцевала на избирательном с каким-то военным.

— Позвольте, позвольте, товарищ Изюмов, мы дали не девяносто, как в декабре или ноябре, и даже не сто, а сто два процента, — привлек ее внимание голое Подольского. Слышимость была плохая, и директор не говорил, а кричал в телефонную трубку. — По отдельным видам продукции? Ну войдите в мое положение… — Подольский не закончил фразы, взял с этажерки пачку журналов и положил на стол. — Читайте, Людмила Ивановна.

"Отвлекаться? Так подслушала уже!.." Людмила догадалась, о чем начинается разговор. А не об этом ли самом она говорила товарищу директору с месяц назад? Согласился будто бы, а на деле все осталось по-прежнему.

Вообще-то, новый директор нравился Людмиле. С появлением его реже сидели без денег. Два раза он добился от министерства увеличения оборотных средств, дважды выхлопотал банковские ссуды, чуть что, сам бежал в банк, к управляющему, невозможному скряге Рупицкому (отцу секретаря горкома), а в последнее время — к его заместителю, помогал протолкнуть перечисление, получить до зарезу нужные наличные деньги, чуть что — вызывал главк или звонил самому министру. Стало легче не только с деньгами, но и со всем ходом производства: без прежних задержек поступало на завод сырье, заводские склады не ломились от готовой продукции — Подольский как-то умел развернуться, выбить, получить то, что крайне необходимо, и протолкнуть, отправить сделанное заводом, если заказчик и кричал, что он затоварен, требовал присылать по плану и графику.

Как бы там ни было, как бы ни роптал кое-кто на заводе, что новый директор беспощаден и крут, Людмила ценила в нем смелое, размашистое, решительное. И уж нравилось, что Подольский никому не делает скидки в своих требованиях, в том числе ей. Абросимов, тот и над горем ее повздыхает и десять раз спросит, не надо ли чем помочь — и не расстроена, так расстроит, этот не будет вздыхать, этот потребует работы, отдал приказание — выполни. И выполнишь, как бы ни тяжело. На квартальный отчет полагалось двадцать пять дней, он приказал сделать за полмесяца. И сделали.

Еще нравилось Людмиле, что Подольский не навязывался к ней, как некоторые, с любезностями, зная, что она одинокая женщина, вдова. После неприятной истории с Вадимом она побаивалась заискиваний, даже случайных улыбок. Подольского же нечего было бояться уже потому, что он редко улыбался, он относился к ней строго, как ко всем.

— Да право же, товарищ начальник главного управления, я не скажу ничего нового, — оборвал ее размышления директор. — Что сейчас говорю, то скажу и на совещании. Ну какая польза из того, что я приеду и выступлю?

Они попрощались, и Подольский швырнул на рычаг телефонную трубку.

— Приезжай к нему на совещание и только! Видите ли, они будут увеличивать Красногорскому заводу годовой план, важно иметь мнение директора. Да увеличивайте, разве я против! А ехать не хочу — некогда. Как вы мыслите, Людмила Ивановна?

— Не знаю, — несколько растерялась Людмила. Обычно директор спрашивал ее мнение, когда касалось денег. — На командировки в этом квартале деньги у нас не истрачены, есть.

— Командировочные есть?.. — Подольский посмотрел на нее пристально, в упор. Людмила выдержала его взгляд, хотя не догадывалась, что он мог означать. — А вы любите, Людмила Ивановна, свой город и край? — неожиданно спросил он.

В этом Людмила не сомневалась и ответила твердо:

— Да.

— Если вы сами питаете чувства к своему городу и родному краю, вам не составит труда понять и другого; как он, этот другой, расположен к своему, родному для него. — Подольский глубоко вздохнул и выпрямился на стуле. — Сорок лет, со дня рождения, я прожил в Москве. Правда, были отлучки, одна продолжительная, да разве, кто любит, способен даже мысленно оторваться от предмета любви! Но вот настал день, пришлось уложить в чемоданы то, что безусловно твое, и пуститься в неведомый путь, не сказав никому до свидания. Москва в моих глазах после этого не стала ни лучше, ни хуже, а возврата туда нет. Так и приехал. Строить новую жизнь. Может, в чем-то и виноват, напутал вроде Оленина, может, и не моя вина, теперь это не имеет значения. Вот так! — Он положил перед собой листок, испещренный цифрами, и продолжал без остановки. — Покупаем к первомайскому празднику красный материал на флаги и лозунги, на скатерть для стола президиума, заказываем световое панно. На все это предполагается израсходовать две тысячи рублей. Всего две! По существу — мелочь, но я не хочу ущемлять ваших, Людмила Ивановна, прерогатив. Как вы смотрите?