Борис Зубавин - От рассвета до полудня [повести и рассказы]

Первый раз Ефимова ранило так. Был тихий солнечный полдень. Ефимов стоял на посту, наблюдая из своей траншеи за окопами противника. Рядом с ним, на открытой огневой площадке, замаскированный плащ-палаткой (чтобы не отсвечивало солнце), стоял заряженный станковый пулемет, а чуть ниже, в стенке окопа, в нише, лежали гранаты Ф-1 и РГД. Ефимова, по всей видимости, разморило на солнцепеке, и он, позевывая, скуки ради взял в руку одну из гранат, повертел-покрутил ее и услышал, как вскорости в гранате что-то щелкнуло. Теперь ее нужно было поскорее бросать подальше от себя, еще секунда-другая — и граната взорвется. Но Ефимов, не имевший понятия о том, как обращаться с такими гранатами, сделал все по-своему. Класть гранату обратно в нишу он побоялся (как-никак все-таки в ней что-то щелкнуло), а сунул ее к пулемету под плащ-палатку и как ни в чем не бывало вновь занял наблюдательный пост.

Результат этой наивной забавы был таков: изрешеченная осколками плащ-палатка, пробитый в десяти местах кожух и погнутый взрывом щиток "максима".

А сам виновник забавы оказался раненным в ягодицу всего лишь одним-разъединым, величиной в пуговицу от нательной рубахи, осколком. Героя тут же, не мешкая, отправили в госпиталь, и все, в том числе и капитан Терентьев, облегченно вздохнули: солдаты, как правило, очень редко возвращаются из госпиталей в свои прежние части.

Но не прошло и двух недель, как однажды утром перед ошеломленным капитаном Терентьевым уже стоял отдохнувший, словно в санатории, Ефимов и, оттопырив толстую нижнюю губу, покорно ждал своей участи. На груди его выстиранной и выглаженной гимнастерки алела первая ленточка за ранение.

— Черт знает что, — брезгливо морщась, сказал Терентьев. — Идите к себе во взвод. — И стал ждать, что будет дальше с этим безалаберным солдатом.

А ждать пришлось недолго: месяц.

Опять было жарко, солнечно и тихо. И опять Ефимов наблюдал за вражескими позициями. За весь этот знойный день, как уверяют очевидцы, со стороны противника был сделан всего лишь один выстрел из ротного миномета. Но выпущенная из этого орудия мина разорвалась все-таки не где-нибудь, а невдалеке от несчастного служаки Ефимова, и еще меньший, чем в прошлый раз, осколочек угодил многострадальному бедняге в щеку. Но опять же не просто так, как бы он угодил другому солдату, а исключительно по-ефимовски, с выкрутасом: влетел в разинутый рот, не задев при этом ни зубов, ни языка.

Надя напихала Ефимову полный рот ваты и заверила капитана Терентьева, что теперь-то уж солдата отправят в дальний госпиталь, откуда ему попасть обратно в свою роту будет немыслимо.

Но прошло еще две недели, и Ефимов как ни в чем не бывало предстал перед капитаном уже с двумя ленточками на груди. А несколько дней спустя командир дивизии, в оперативном подчинении которого находился артпульбат, прибыл, сопровождаемый адъютантом и автоматчиками, на передний край, попал в роту Терентьева, увидел лихого молодца с двумя ленточками за ранение и вскричал:

— Орел! Дважды ранен и не награжден? Поч-че-му? — И строго посмотрел на Терентьева.

Капитан попытался было объяснить, в чем тут дело, но было поздно. Адъютант, по приказу комдива, уже извлек из коробки медаль "За отвагу" и протянул генералу, а тот торжественно приколол ее к груди бравого молодца Ефимова.

И вот теперь этот Ефимов ни с того ни с сего поднял стрельбу по своим тылам и, как рассказывает Надя, очень при этом испугался.

Надя рассказывает, уперевшись ладонями в край нар и покачиваясь из стороны в сторону. Милое лицо ее с веснушками на переносице весело и беспечно. Рассказывая, она то и дело украдкой поглядывает на Валерку, и капитану Терентьеву, да и другим людям, присутствующим в это время в подвале, совершенно ясно, что и рассказывает, и покачивается, и улыбается она исключительно ради этого невнимательного к ней парня.

Валерка, повернувшись к Наде спиной, моет посуду, демонстративно гремя ложками и котелками.

А время идет.

Пока в подвале завтракали и пили чай, наступило полное утро.

Как всегда в такие часы, напрочь замирает перестрелка и становится так тихо, что у людей возникает ощущение, будто никакой войны нет и можно подняться в полный рост над окопами, траншеями, ходами сообщения, огневыми площадками, дзотами да и идти куда тебе вздумается, куда твои глаза глядят, хоть на проволочные заграждения, и никто в тебя не выстрелит, и ты не упадешь, уже ничего не понимая и никогда не узнав, что будет потом, после тебя, после того, как ты мгновенно перестанешь существовать — дышать, думать, горевать и радоваться.

А время идет.

В подвале появляется новое лицо — представитель штаба батальона, начальник химической службы, а попросту начхим, старший лейтенант Навруцкий, маленький человек с покатыми плечами, с большим печальным греческим носом и робко и доверчиво поглядывающими на людей сквозь толстые стекла очков глазами. Говорят, в институте, где он работал до мобилизации в армию, его считали очень способным, с большим будущим молодым специалистом. Однако к военной службе он совершенно неприспособлен: даже не может правильно отдать честь, заправить под ремень гимнастерку. Пилотка на его голове сидит черт знает как: натянута на самые уши.

Капитан Терентьев относился к старшему лейтенанту Навруцкому, своему ровеснику, с таким чувством, в котором смешивались и досада, и едва сдерживаемое раздражение, и жалость, и еще нечто такое, что словами и не объяснишь, но что очень точно характеризует полнейшее превосходство одного человека над другим.

Если бы, по мнению Терентьева, Навруцкого вдруг демобилизовали, то была бы совершена одна из самых величайших справедливостей на земле. Право же, думалось Володе, Навруцкий больше пользы принес бы отечеству, находясь в тылу.

Навруцкий пребывал на фронте больше года, но так и не привык ни к своим офицерским погонам, ни к самой войне. Про него среди офицеров батальона ходило много смешных и нелепых историй, и только два человека не смеялись над ним: майор Неверов и капитан Терентьев. Неверов не смеялся потому, что не умел, а Володя потому, что жалел Навруцкого. Ему всегда становилось жалко нелепых и беспомощных людей.

Только Навруцкий появился в батальоне, над ним стали потешаться, и однажды Терентьев собственными глазами видел, как среди кустов, в нахлобученной пилотке, с выбившейся из-под ремня гимнастеркой, со съехавшей на живот кобурой револьвера, пробирался на четвереньках (это должно было изображать передвижение по-пластунски) начхим Навруцкий. Чуть позади него шагал ухмыляющийся во всю физиономию заместитель Терентьева, старший лейтенант, забубенная головушка Васька Симагин. Он изредка постреливал в небо из автомата. Симагин ходил в штаб, и оттуда с ним увязался начальник химслужбы. Не доходя метров сто до КП роты, Васька, потехи ради, вдруг выстрелил из автомата и дико заорал: