Борис Зубавин - От рассвета до полудня [повести и рассказы]

Улица была пустынна. Над заснеженными крышами домов то тут, то там стояли высокие, неподвижные воронки сизого дыма. Из калитки выбежал Джим и сел возле Мишкиных ног. А Мишкины ноги суетливо топтались. Снег нетерпеливо скулил под Мишкиными валенками. И вдруг — о радость! — из калитки противоположного дома, помахивая авоськой, вышел Сережа Бузунов, ученик третьего класса. По правилам он должен был бы учиться уже в четвертом, но, как он сам объяснил Мишке, ему не захотелось сразу переходить из класса в класс, и он два года пробыл в перваках.

— Сереня! — радостно кинулся к нему Мишка. — Правда, что годы начали считать после того, как человек перестал быть в шерсти?

— Еще чего, — сказал Сережа, снисходительно скривив губы и сплюнув. — А сейчас, скажешь, нету шерсти? — И с этими словами Сережа проворно сдернул с Мишкиной головы шапку и всей пятерней вцепился в его густые каштановые волосы, стегнув при этом авоськой по щеке.

Слезы горошинами выкатились из Мишкиных глаз. От боли он даже приподнялся на цыпочки вслед за Сережиной рукой.

— Это, скажешь, не шерсть? — победно спрашивал безжалостный Сережа. — Скажешь, теперь нету шерсти?

Мишка, гримасничая, мужественно твердил:

— Это не та шерсть, это не та шерсть!

— А какая же? — снисходительно и насмешливо спросил Сережа, отпустив наконец свою жертву и нахлобучив ей на голову шапку по самые брови.

— Та везде… Та на лице и везде… — стоял на своем Мишка, поправляя шапку.

— На лице! — Сережиному сарказму не было предела. — А у твоего деда, скажешь, не растут на лице усы, это не шерсть?

Мишка, пораженный открытием, сделанным Сережей, вытаращил глаза.

— Эх ты, — презрительно проговорил Сережа и, крутя авоську, словно пропеллер, пошел вразвалку посреди улицы.

— Ты куда, Сереня? — крикнул Мишка.

— В магазин за хлебом, — отозвался Сережа. — Если хочешь, пойдем.

В магазин за хлебом! Мишка еще ни разу не ходил так далеко один, без взрослых.

— Я сейчас! — закричал он не своим голосом от испуга и героизма, вдруг охвативших его. — Я только у бабушки спрошу! — И опрометью кинулся по тропке, пересекавшей сад, или, как говорят в поселке, приусадебный участок.

Бабушка у Миши была не то чтобы старая, но и не молодая. Сама она так туманно определяла свои возраст: средняя женщина. Взгляды на воспитание детей у нее были самые прогрессивные. Поэтому она, выслушав внука, тут же и отпустила его.

— Хорошо. Ты и верно уже большой. Иди, — сказала она, вытерла руки о фартук, отсчитала Мишке двадцать восемь копеек и, сунув в руку авоську, добавила: — Принесешь две буханки черного хлеба.

День был необычен. Мишке даже во сне не снился такой счастливый самостоятельный день. Право, нынче ему невероятно везло. Не успел сообразить, откуда начались годы, как уже один, с авоськой в руке, с медяками в кармане штанов шествует по улицам поселка в магазин и скоро встанет там вместе со всеми взрослыми в очередь, подаст продавщице деньги и скажет: "Дайте мне, пожалуйста, две буханки черного хлеба".

Это будет необыкновенно, поразительно. Это же надо только подумать: сам подаст тете деньги, сам ей вес скажет, сам уложит буханки в авоську и отнесет домой. Бог знает, что только творится на свете!

Мишка не шел, а летел на крыльях. Но вот они и в магазине. Магазин необыкновенный — сельпо. Тут и игрушки, и телогрейки, и селедки, и конфитюр, и хлеб. И всем этим торгует одна лишь тетя, не как в городе.

Вот ребята подходят к прилавку. Впереди — Сережа, за ним — Мишка, у которого от переживаний даже дух перехватывает.

Он не помнил, что сказал тете, как она подала ему хлеб. Очнулся он оттого, что сзади кто-то нетерпеливо сказал:

— Господи! Долго он будет копаться в кармане? Людей ведь задерживает.

После этого Мишка очнулся. Все приобрело реальные очертания, встало на свое место. На прилавке лежали две буханки хлеба, за прилавком стояла тетя в белой куртке, рядом с Мишкой стоял Сережа, а Мишка, оттопырив полу шубенки, безуспешно рылся в кармане штанов, торопливо, виновато приговаривая:

— Я сейчас, я сейчас…

У него не хватало двух копеек.

— Это черт знает что, — уже другим голосом сказал кто-то сзади Мишки.

— Ладно, — великодушно сказал Сережа, протянув продавщице монету. — Нате вам! Я плачу за него.

Сережа помог ошалевшему Мишке уложить буханки в авоську и потянул за рукав:

— Пойдем.

Они пробирались к двери, а Мишка все шарил в кармане, искал пропавшую монету: он не мог уйти из магазина, не отдав эти две копейки тете. Он даже вспотел, ища их. Все там было, в этом кармане: стиральная резинка, гайка, оловянный солдатик, гвоздь, фантик, а монета никак не попадалась.

И вдруг! О, что не случается в такой счастливый день! Ему нынче поистине везло. Вот он уж зажал злополучную монету между большим и указательным пальцами и, выдернув ее из-под шубенки, как из костра, ринулся обратно к прилавку. Монета, словно раскаленная, даже жгла ему пальцы. Да, он был честным человеком. Его всегда учили быть честным и справедливым.

Он решительно протолкался к прилавку и гордо, уже нисколько не волнуясь, сказал:

— Тетя, вот мои две копейки, которые дал вам за меня Сереня, верните мне, я отдам их Серене обратно.

Все было честно и благородно, и он вновь сегодня открыл для себя что-то очень важное, необычайно значительное и даже не обратил внимания на то, что кругом, в том числе и тетя, вернувшая ему Сережины две копейки, засмеялись.

Он пришел домой Победителем, словно одолел кого-то очень сильного, и даже бабушка, принимая от него хлеб, заметила, что он как-то даже приосанился.

А ему с этих пор все время хотелось совершить что-нибудь самостоятельное. Чтобы он что-нибудь сделал сам, один. Без помощи, без вмешательства взрослых. Это желание мучило его, не давало ему покоя. Просыпаясь, он первым делом начинал думать о том, как бы совершить самостоятельный поступок.

Наконец он придумал.

— Баба, — сказал он несколько дней спустя, — давай я схожу за хлебом.

— С кем?

— С Саней.

Это уже было новостью.

Сане, розовому, курносому увальню, Сережиному брату, шел всего четвертый год.

— Ну иди, — сказала бабушка, поняв состояние внука, и вновь отсчитала ему ровно двадцать восемь копеек.

И они пошли. Только теперь уже Мишка был за старшего и первым подошел к прилавку и ждал, пока Саше дадут хлеб, как прошлый раз ждал Сережа, пока дадут хлеб ему, Мишке.

Вот они уложили буханки в авоськи, но с места не тронулись. Стоял Мишка, словно прилипнув грудью к прилавку, удивленно, с огорчением глядя на тетю широко распахнутыми карими глазами, стоял рядом с ним, водя по прилавку теплыми толстыми руками, безразличный ко всему Саша.

Жизнь снова открыла Мишке в эту минуту еще одну свою тайну.