Николай Сказбуш - Поселок на трассе

— И я побежала, — спохватилась Юлька Горобец. — Говорят, в Универмаг классные туфли привезли.

Покидая салон, Эльза Захаровна не переставала думать о том, что произошло минувшей осенью; семья Таранкиных совершала туристскую поездку, когда на универсальной базе, которой заведовал Пахом Пахомыч, сгорел склад промтоваров. Было установлено, что случилось замыкание проводов, но попутно обнаружили в уцелевшем секторе крупную недостачу, и завскладом Пантюшкин понес заслуженную кару. Вернувшись из поездки, Таранкины, что называется, попали с корабля на бал, в самый разгар следствия, немало пережили, у Эльзы Захаровны начались нервные припадки, словом, пришлось хлебнуть лиха. Поскольку остальные склады вверенной Пахому Пахомычу базы находились в образцовом порядке, он отделался строгачом за недосмотр и передоверие. Но тут стряслась новая беда, не имевшая, казалось бы, к происходящему на базе никакого отношения: молодой лейтенант, стажер, подключенный к следствию, был смертельно ранен в схватке с налетчиками. В семье Таранкиных случившееся восприняли болезненно, Ларочка бесконечно повторяла: „Такой молоденький, такой молоденький!“. Пахом Пахомыч, выразив сожаление, тут же воскликнул:

— Этого только не хватало!

Эльза Захаровна переживала тягостно, сама признавалась: „Потрясена ужасно!“ И даже не пыталась разобраться в причине подобного потрясения, дурно провела ночь, в последующие дни находилась в необычном смятении. Это не походило на простое сострадание, что-то задело ее глубоко, связалось с ее жизнью.

Если бы тогда, в толпе, не произнесли его имени, она прошла бы мимо, как случалось ей повседневно проходить мимо чужой беды. Взгляд ее скользнул по носилкам, не задерживаясь — ее всегда пугали носилки, машины с красным крестом, когда кого-нибудь увозили, уносили. Но кто-то воскликнул:

— Анатолий!

Что-то стряслось с ней, казавшееся изжитым, ушедшим навсегда, вдруг всколыхнулось; ее поразило сходство не столько лицом, глазами, удивленно, по-детски, приподнятыми бровями, сколько беззаветностью, самоотверженностью поступка.

— Мальчик, мальчик, безоглядный мальчишка…

Она сознавала нереальность, беспочвенность виденья и ничего не могла поделать с собой. С трудом обретенный покой, бездумье, уют — скорее вернуться ко всему этому! Но боль не отпускала ее. Вспомнилось детство, радостные, солнечные цветы за мусорной свалкой, музыка, непонятная и страстная, в Глухом Яру…

— Мамулечка, я к тебе! — влетела в кабину Татьяны Филипповны Юлька.

— Вижу, что ко мне, — нахмурилась Татьяна Филипповна.

— Мамулечка, мамочка, я так спешила к тебе, так спешила.

— Вижу, что спешила. И знаю почему. Туфли?

— Ой, какая ты догадливая, мамочка, только-только сейчас подбросили, уже расхватывают. На фигуркой подошве, мировые, каблучки — во! Умри и не встань! Вот здесь так, а здесь так, — выставила Юлька ножку, — а тут так. Убиться мало. Гони скорее рубчики.

— Постой, не убивайся, давай спокойно: у тебя две пары новеньких, праздничных туфель… Не считая тех, которые стоптала за неделю…

— Мамочка, о чем ты говоришь… Какое сравнение, это ж сегодняшний день. Крик! Понимаешь! — Девчонка кинулась обнимать и целовать мамочку. — Неужели ты хочешь, чтобы я попала в третью категорию?

— Какую категорию?

— Третью, третью, забыла? Я же говорила тебе — у нас в классе три категории одеваемости: первая фирмовая, вторая середняк, третья — ширпотреб.

— Избавь меня от твоих категорий, — высвободилась из объятий Татьяна Филипповна. — Мы не можем покупать все, что мелькнет на прилавке или под прилавком.

— Ну, ясно. Старая песенка, мы не можем, мы не можем, — скорчила гримасу Юлька, точно так, как делала это Симочка. — Мы никогда ничего не можем. Другим косметичкам из-за рубежа привозят. Ну тебя и клиенты какие-то дохлые. На коробку ассорти не соберутся.

— Юлька, замолчи, слушать противно.

— А мне не противно ходить чучелом? Тоже нашла себе советскую золушку. — Юлька манерно растягивала слова, подражая Серафиме Чередухе. — Мы на танцы в клуб сговорились, я не намерена показываться в допотопных туфлях.

— Мы? Кто это мы?

— Ну, мы, девочки. И, пожалуйста, не возражай, хорошие девочки, знакомые Симочки.

— Девочки, Симочки, танцулечки! — теряла самообладание Татьяна Филипповна. — Дома танцуй, дома. Ступай домой и все тебе танцы! — но она тут же спохватилась, испугалась своей резкости, недоброго голоса, Юлька девочка с норовом, сорвется, убежит — что тогда?

— Юлька, Юлечка, ну что же это такое у нас, доченька… Нехорошо как… Ну, подожди, я сейчас уберу кабину, подожди, поговорим, обсудим…

Новенький лифт безотказно поднял Анатолия на девятый этаж; едва он открыл дверцу, черный кот шмыгнул под ногами и выскочил из кабины:

— Мя-а!

— Ой, спасибо, что подвезли нашего Чернушку, — заулыбалась стоявшая на площадке молодая женщина, — очень любезно с вашей стороны. — Она проворно подхватила желтоглазого кота, провела щекой по черной, лоснящейся шерстке. — Вы к Никите? Дверь прямо. Вас ждут. А я вскорости… — Она приоткрыла дверь соседней квартиры. — Со счастливым приездом! — произнесла так, словно давно знала Анатолия, ждала его.

— Ма-ама! — выглянула из-под ее руки девочка с большим белым бантом бабочкой. — Мама, с кем ты разговариваешь?

— Это не к нам, не к нам. Это к Никите Георгиевичу…

Черный кот прищурил желтый глаз:

— Мя-а!

И они все втроем окрылись.

— Наконец-то! — встретил друга Никита, вытирая рукавом слезы — в одной руке он держал надрезанную луковицу, в другой дымящуюся сковородку. — А ну повернись, сынку! — Никита разглядывал друга со всех сторон. — Поздравляю, стриженый, шмаленый. Таков ты и должен быть, предельное выявление личности: прост, открыт до глупости, гениален. Яичницу будешь лопать? С колбасой и луком? Правильней сказать — цыбулей.

Никита хлопотал по хозяйству, гостеприимно размахивая сковородкой:

— Мы устроимся здесь превосходно. Мои раньше осени не вернутся, так что располагайся, размышляй, вдохновляйся — воздух, покой, тишина.

— Я предпочитаю динамику общежитий.

— Дорогой мой, динамика хороша, когда кругом бурлит и ты бурлишь. Но когда решается судьба, комиссии, перекомиссии…

Спрятав в холодильник добытое Анатолием пиво, подкреплялись „оксамытой“, закусывая доморощенными огурчиками, пахнущими весенними соками, оттуда, с подножья девятиэтажки, с огорода бабки Палажки, прямо с земли. Анатолий заговорил было о встрече с Валентином, о происшедшем на трассе — Никита слушал рассеянно, а возможно, не слушал.

— Удивительно все же, — размышлял он, прислушиваясь к хрусту изумрудных огурчиков, — удивителен все же вкус плода, выращенного святой детской рукой. Неизъяснимое благоговение перед возделанной тобой землею… Хороши, хороши, — смачно хрустел он огурчиками. — Нет слов, чудесно хороши. Но вспомни те, первенькие, попавшие на детский зубок, вспомни изумительный вкус счастья!