Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

Не все знали русский язык, но Атабек-ага, Акгуль и Бегенч были хорошими переводчиками, а Николай не торопился с рассказом. Он понимал, что чем больше людей в доме, чем дольше они тут сидят, тем легче старику и молодой женщине утвердиться в мысли о невозместимой и окончательной утрате. Среди людей боль вроде бы растворялась, как растворяется комок земли, брошенной в Амударью.

Гусельников говорил и говорил, и казалось, что в этот тихий вечер в аул, затерявшийся в бескрайних Каракумах, пришли и капитан Дроздов, и рядовой Ситников, и полковник Брагин, и комиссар Онищенко — много людей, судьбы которых так или иначе переплелись, совместились с судьбами экипажа «девятки».

— …Трое их в тот день погибло, и Керима в братской могиле похоронили. Дали салют, по горсти земли каждый бросил. Как сейчас помню, снег повалил. Плакать-то мы разучились, но девчата — прибористки, телефонистки, официантки — они плакали. Да и из нас, может, тоже кто всплакнул — за снегом не видать было: то ли слезы на щеках, то ли снежинки тают. Любили очень Керима — обходительный и веселый, парень был, каждому готовый помочь в трудную минуту. И вас, Атабек-ага, в полку хорошо знали, чуть возникнет спорный вопрос, Керим сразу же: «А мой дедушка в таких случаях говорил…» Крепко он был к вам привязан, Атабек-ага.

Женщины приглушенно вздыхали. Рокотала за окном река. Что-то царапалось в стекло, словно войти просилось.

— Место запомнил?

— А как же! В Белоруссии это… Съездить хотите?

— Все его товарищи по горсти земли бросили. Отвезу и я ему горсть родной земли… каракумской.

— Еще одну вещь передать вам должен — нож. Вот он. Я за ним специально в Осиновку заезжал, к колхознице одной. У нее Керим нож позабыл, когда она ему раненую ногу бинтовала. Нож она сохранила. И старика своего, кстати, «без вести пропавшего», дождалась — возвратился он из плена. Покалеченный весь, полчеловека — а вернулся.

Искорки надежды загорелись в глазах Акгуль. Что-то дрогнуло, промелькнуло тенью и в зрачках Атабек-аги. А проснувшийся Назарчик потянулся к блестящему ножу.

— Сразу за оружие хватается — джигитом будет, — предрек кто-то.

— Атабек-аги порода и Керима, — поддержал Бегенч.

Как ни упрашивали Атабек-ага и Акгуль, Николай прогостил в Торанглы всего два дня. Напоследок они поехали попробовать «зауэр» в пески втроем — Атабек-ага, Гусельников и маленький Назарчик. За это короткое время они с Николаем так привязались друг к другу — прямо водой не разлить, Гусельников малыша с рук не спускал, а тот тянулся к нему как подсолнух, как зеленая ладошка хлопкового листа к солнцу.

В песках Атабек-ага предложил Гусельникову сперва выстрелить из хырли.

Николай промазал, повинился:

— Не привык к таким тяжелым винтовкам.

— А из этого? — протянул старик «зауэр».

Из «зауэра» Гусельников стрелял без промаха, ружье било мягко и кучно. Выстрелил, почти не целясь, и Атабек-ага, — черепок разлетелся вдребезги.

— Хотите из ТТ? — предложил Гусельников.

Старик повертел в руках пистолет.

— Из винтовки стрелял, из нагана стрелял, из «мак-симки» стрелял — из такого не доводилось.

После выстрела дернулась тряпочка на ветке саксаула.

— Отлично! — похвалил Гусельников.

— Тяжелый, — сказал старик, — руку оттягивает книзу. И отдача сильная. Наган удобнее. А ты стрельнешь?

— Да мне что, — пожал плечами Гусельников, — мне привычно.

И сажал пулю в пулю, Атабек-ага только языком цокал.

Назарчик все время тянулся к пистолету. Разрядив его, Николай протянул мальчику ТТ. Тот деловито поднял его обеими руками, но спустить курок сил недостало.

— Любит парень оружие, что яснее ясного, — заметил Николай.

— Все мальчишки любят, — вздохнул старик, — да лучше бы в другие игрушки играли. А все эти пушки, пулеметы, пистолеты, новые бомбы, которые на Японию кидали, — их в песок зарыть в самом центре Каракумов, чтоб никто никогда не нашел.

— Защищаться чем, если нападут?

— Нападать не надо, в мире нужно жить.

— Нужно, да жаль, что не все это понимают.

— В армии останешься, сынок Николай?

— Вряд ли, отец. Осточертело все это: стрелять, бомбы бросать… В гражданскую авиацию перейду — буду пассажиров возить, разные полезные грузы.

— Жена хорошая? Русская?

— Пока нет, но будет.

— Кто она?

— Туркменка она, зовут Розия. Только она живет в Казани. Сестра Абдуллы.

— Тебе спасибо, сынок, что не посчитал за труд заехать к нам. Теперь я знаю, что Керим настоящим мужчиной оказался, не опозорил свой род.

— Не опозорил, отец. Приезжайте и вы к нам в гости, отец. Встретим как родного.

— Стар я до Сибири твоей добираться, может, Назар-джан когда-нибудь приедет.

— Пусть только подрастает. Но и вы помните, что у вас в Сибири второй родной дом. Разве это плохо?

— У человека, сынок, должно быть много друзей, а дом должен быть один, — вот тогда хорошо.

— Тогда считайте, что у вас в Сибири друзья.

— А ты считай, что у тебя в Каракумах друзья.

Медленно догорали краски заката. Солнце сползало за барханы, подернутые ветровой рябью, и синие тени ложились на склоны. Монотонное однообразие песков нарушали лишь три пары следов — между тяжелыми отпечатками сапог и чокаев тянулась цепочка крохотных детских следов. Следы взрослых словно бы охраняли ее с двух сторон, не давали свернуть, направляли на вершину бархана, откуда еще долго можно видеть солнечный диск…

Перевод В.Курдицкого

Шли годы, похожие и разные, как облака; летели, словно в беспамятстве, над бурыми водами Амударьи. Летели над песчаными берегами, заросшими матерым камышом, над притаившимися в камышовых дебрях кабаньими выводками, над обмирающими от сонной одури пучеглазыми лягушками, распластавшимися у самой воды, над корявыми саксаульниками, над мирными крышами прибрежных аулов, в которых уже народилось новое поколение и готовилось вступить в жизнь, полную тревог и надежд, готовилось шагнуть от родного порога за дрожащую в зыбком мареве черту горизонта.

В тот летний день, как всегда, собрались на берегу реки аульские мальчишки — ловили и надували через камышинку лягушек, жарились под палящими лучами солнца, строили из камыша шалашики, в неверной тени которых можно было спрятать голову; зарывали друг дружку в песок, прыгали через костер. Все было как обычно, ничто не предвещало ни событий, ни перемен в жизни мальчишеской ватаги, где все сложилось, казалось, раз и навсегда. Здесь каждый знал свое место: от Хемры, негласного, но общепризнанного верховода аульских мальчишек, до маленького слабосильного Реджепа.

Сын косого Кули, Хемра, держал всех в повиновении не столько своею силой, сколько редким жестокосердием. Ему ничего не стоило ударить головой в лицо, укусить, подставить подножку. Вероломство Хемры давно уже вызывало среди мальчишек тщательно скрываемую ненависть. Но бунтовать пока что никто не осмеливался. Да и кому из них это было по плечу, кроме Назара… Но так сложилось, что его Хемра никогда и пальцем не трогал.