Михал Хороманьский - Певец тропических островов

Однако ничего загадочного тут не было, все объяснялось достаточно просто. Дело в том, что токсиколог…ский был завзятым балетоманом, но при этом имел чрезвычайно нервную супругу, ревновавшую его к каждому балету и каждой танцовщице, на которую он смотрел. Оттого профессор и вынужден был ходить в театр тайком от жены.

Токсиколог оказался седоватым господином с брюшком и золотыми зубами, сохранившим, однако, ухватки, которые в его молодые годы, вероятно, нравились женщинам. В руке у него был перламутровый бинокль, а на правом глазу — черная повязка. Держался он так, точно не сомневался, что очень нравится всем (не только дамам).

— Это вы меня искали? — спросил он, сверкнув золотыми коронками, у Вахицкого, стоявшего уже за кулисами, возле полотняного подсолнуха.

— Вас просили срочно связаться с больницей Красного Креста. С доктором Вольфбаумом, если не ошибаюсь… Дежурная сестра в курсе дела…

— А что случилось — не знаете?

— Отравление… Мне толком ничего не сказали… Но я заметил переполох. Как выразилась сестра, симптомы абсолютно нетипичные…

— Это для кого как, — неторопливо и, пожалуй, даже весело проговорил токсиколог. — Где здесь у вас телефон?

— Сейчас мы вас проводим, за мной, пожалуйста… — раздался чей-то голос.

— Можно мне с вами?

— Это излишне, — услышал Леон и увидел прямую спину удаляющегося токсиколога. Через секунду он исчез в чащобе декораций и свисающих отовсюду канатов. Ну наконец-то, вздохнул Леон.

Что теперь делать? Возвращаться в больницу? Пожалуй, нет. Надо подождать результата телефонного разговора. Всегда так бывает: если уж стряслась беда и ты торопишься, то и поезд обязательно опоздает, как сказал капельдинер… Поезд… вечно эти поезда. Может, он и на этот раз придет с опозданием… Замызганный механик в комбинезоне крутился поблизости — теперь он тянул какой-то трос. Что ж, подожду, решил Леон и отвернулся. И тут увидел прямо перед собой рояль с поднятой крышкой, поблескивающий золоченым нутром.

Ха, опять, видно, он неведомо как забрел куда не надо. Однако уйти или даже пошевелиться побоялся, прикованный к месту взглядом сидящего за роялем молодого пианиста. Худой, преисполненный достоинства юноша в черном неторопливо перебирал пальцами клавиши. В некотором отдалении, за роялем, видна была часть сцены, которая в очередной раз, прямо на глазах у Леона, преобразилась. Теперь у него создалось впечатление, будто там, за черным концертным инструментом, начинается… кладбище. Ха, он почти видел кресты и надгробья, ряды могил, разделенные аллеями и дорожками, — словом, своего рода Повонзки [76] Повонзки — кладбище в Варшаве. . И по этим Повонзкам, почему-то перенесенным на сцену Польского театра, бродила в поисках знакомого креста та самая светловолосая танцовщица с орлиным носом, у которой после каждого танца глаза делались как у нокаутированного боксера.

На этот раз она была в чем-то фиолетовом; черные кружева, словно вуаль, заслоняли ее лицо. Казалось, это День поминовения, о котором повествуется — не оскорбляя ничьих чувств — языком танца. Будто безутешная в своей скорби статуя, ожив, спустилась с постамента надгробного памятника, дабы на прямых дорожках усыпалища оплакать тех, что ушли или пали. И везде вокруг можно было увидеть невидимые кресты, кресты… Воистину поразительно: во второй раз в тот вечер танцовщица напоминала ему, почему он носит на лацкане пиджака узенькую креповую ленточку. Этот последний ее танец вызвал в его памяти картину похорон матери — весьма торжественной церемонии, состоявшейся в Кракове. Вдруг у него за спиной кто-то вздохнул. Леон покосился через плечо, и его кольнула тревога: рядом стоял токсиколог. Да, это был он. Стоял, уставясь на сцену здоровым глазом, хмуря незавязанную бровь и время от времени блаженно вздыхая. Что такое?! Опять неудача? Неужели телефонный разговор не состоялся? Леон тронул профессора за локоть. Но балетоман продолжал смотреть на сцену, и только лицо его на мгновенье скривилось, точно от боли.

А между гем на сцене как будто ничего не происходило: танцовщица стояла неподвижно, спиной к зрительному залу… Но хотя неподвижность противоречит самой природе танца, этот образ застывшей скорби говорил едва ли не больше, чем все предшествующие движения… В эту минуту голова токсиколога склонилась вправо и полностью заслонила женщину на сцене. Звонил или не звонил? — думал Леон. Что-то красное мелькнуло сбоку — это подросток в мундирчике, держа обеими руками корзину цветов, готовился выйти на сцену. Леон заметил прикрепленную к розам записку с фамилией: "Рут Сорель". Так вот как ее зовут! И тут он вспомнил, что недавно в Варшаве проходил международный конкурс свободного танца, первое место на котором заняла именно она, Руг Сорель. Рояль внезапно умолк, а в зале раздались аплодисменты. Цветы исчезли за боковыми кулисами.

— Простите, профессор, — начал Леон. Токсиколог наконец обернулся и посмотрел на него одним глазом, в котором еще оставалось смешанное выражение мечтательности и страдания. — Извините, что я докучаю вам, но речь идет о больной, а мне бы хотелось знать…

— Ах да, да… естественно. Понимаю… — Теперь по лицу токсиколога промелькнула тень удивления. Может быть, его удивил резкий тон Вахицкого, а может, у него вызывал недоумение всякий человек, которому он почему-то не понравился. — Вы ее родственник?

— Всего лишь хороший знакомый… но мне бы хотелось быть полезным…

— Можете не беспокоиться, все в порядке… Я уже звонил в больницу…

Из зала за кулисы поднялась группка зрителей. Мимо Леона проплыла с полотенцем в руках толстуха в сером халате, костюмерша или парикмахерша. Снова открылась дверь, и несколько дам в вечерних туалетах, сверкая ожерельями, остановились на ступеньках, озираясь по сторонам. За кулисами стало людно, и Леон потерял токсиколога из виду. Зато перед ним, дыша тяжело, как борец, появилась танцовщица. Прядь волос прилипла к ее мокрому лбу. "Ху-ух…" — вырывалось у нее из груди. В руках она держала охапку цветов; вокруг толпились зрители и все разом что-то ей говорили. Не отдышавшись, она начала им отвечать. Народу все прибывало, и Вахицкого оттеснили назад; теперь он не видел уже не только токсиколога, но и саму Рут Сорель — кстати говоря, будущую жену Михала Хороманьского, автора "Ревности и медицины", сильно нашумевшего в тридцатые годы романа, о котором теперь почти совсем уже не говорят.

Выйдя из театра, Леон дошел до Нового Свята, рассчитывая взять там такси. Однако, когда машина появилась, передумал и, вместо того чтобы ехать в больницу, вернулся в гостиницу. Вряд ли стоило подолгу торчать в больничных коридорах или чересчур часто туда заглядывать, это могло вызвать ненужные толки. Леон помнил улыбку рыжей медсестры и ямочку на ее щеке, когда она, говоря о нем и Барбре, объединила их многозначительным "Ну, если вы с ней…". Кроме того, в ее (медсестры) к нему отношении, как и в отношении доктора Вольфбаума, угадывался затаенный намек: мол, говори что хочешь, любезный, мы и без тебя понимаем, что к чему!.. От этого возникала некоторая неловкость. Впрочем, едва войдя в свой номер, Вахицкий позвонил в больницу. Ему ответил знакомый голос красивой медсестры. Леон услышал вежливое и спокойное "благодарим вас" и узнал, что уже не только токсиколог…ский говорил с дежурным врачом, но и объявился еще один варшавский специалист, знаток минеральных и растительных ядовитых веществ. Что же касается состояния больной, они надеются на улучшение…