Михал Хороманьский - Певец тропических островов

Уже перевалило за полночь. Из-за окон долетали чьи-то голоса и звонкий нетрезвый женский смех. Это, по тогдашнему обычаю, какая-то веселая компания перебиралась из одного ночного дансинга в другой. Немного погодя с улицы донесся еще более громкий шум, хохот и словно бы притоптывания. Отдернув занавеску, Леон выглянул из окна на Каровую. На мостовой в круге света от фонаря стоял полицейский с ремешком под подбородком, а вокруг него, взявшись за руки, отплясывали десятка полтора студентов в белых конфедератках. "Фараон, фа-ра-он!.." — распевали они на мотив фокстрота.

Ночью впервые за много лет Леону приснилась мать. На ней была вуаль, сквозь которую проглядывало не ее лицо, а какая-то усатая мужская физиономия. Неприятный сон, просто омерзительный… "Мама, — закричал Леон, — где твое лицо?" Мать отдалилась и принялась кружиться и танцевать. Леону почудилось, что этим танцем она хочет открыть ему какую-то тайну. Он ощутил волнение, к которому примешивалось гаденькое чувство отвращения. Как же так, как он мог любить мать, когда у нее лицо усатого мужчины? Вахицкий застонал и даже во сне услышал свой стон. Но проснуться не смог, как ему того ни хотелось. Мать снова приблизилась. Ее ночная сорочка с кружевами на груди была чем-то похожа на шекспировское платье. А сквозь черную креповую вуаль по-прежнему просвечивал пушистый, лихо закрученный кверху ус… "Не хочу!" — крикнул тогда Леон, как ему показалось, во весь голос. "Я к вашим услугам, пан редактор!" — ответил на это неведомо откуда взявшийся Штайс. Перед собой он толкал батовицкую больничную кровать. "Мадам, — обратился Штайс к пани Вахицкой, — с глубочайшим уважением позволю себе заметить: нот надлежащее место для такой выдающейся деятельницы… — И, указав на матрас, закричал: — Оп-ля, оп-ля!" Мать действительно вскочила на кровать и принялась на ней подпрыгивать, как тогда в Батовицах. "Ведь я танцую, танцую", — выкрикивала она. "Довольно, мама", — рявкнул Леон и… наконец-то, наконец проснулся. "Уф-ф…" — отер он лоб тыльной стороной ладони. И, упершись локтем в подушку, огляделся — в первый момент с облегчением. Но тут заметил, что комната почему-то сужается и одновременно вытягивается в длину — все больше, все заметнее. Стены сделались белые; на одной из них, над телефоном, висела табличка "Тишина". Да ведь это больница Красного Креста, подумал Леон и почувствовал, что ничего не изменилось, что тягостный сон продолжается, хотя и приобрел иную форму. Он увидел себя возле телефона набирающим какой-то номер, как тогда, когда пытался разыскать в "Оазисе" токсиколога. В руке у него был листочек, на котором сестра записала три адреса и телефона. "Значит, позвонить первому сверху? — спросил он, прижимая трубку к уху. — Ну-ка, поглядим, что тут написано…" И приблизил листок к лицу, потому что буквы вдруг заплясали у него перед глазами. "Помни, в случае чего ты должна его убрать", — по слогам прочитал он. В эту минуту зазвонил телефон. Дзынь… дзынь… "Не хочу я этого читать, сестра, не хочу", — как ему показалось, на всю больницу закричал Леон. Но в коридоре, кроме него, никого не было, и только на стене без умолку трещал телефон. "Черт бы его побрал", — простонал Вахицкий. И опять ему сквозь дрему почудилось, будто он слышит собственный стон. Наверное, я просыпаюсь, подумал он. Хотя, с другой стороны, похоже, это было не так… нет, нет. Да и с какой бы стати у него среди ночи стал трезвонить телефон? Дзынь… звенело, дзынь, дзынь…

А может, это из больницы, вдруг подумал Леон. Теперь он уже точно знал, что эта мысль пришла к нему наяву, а не во сне. Открыв глаза, он с удивлением и вместе с тем с облегчением увидел пронизанные солнечным светом шторы, которые, как живые, шевелились в окнах. В комнате был уже ясный день. А между тем Леону казалось, будто он только что заснул и весь этот кошмар продолжался от силы полчаса. Он быстро схватил трубку. Действительно у его изголовья самым настоящим образом и довольно давно звонил телефон.

— Слушаю.

— Пан Леон Вахицкий? — спросила телефонистка коммутатора "Бристоля".

— У аппарата, ха!

— Простите, я вас, кажется, разбудила. Говорите, пожалуйста!

И тогда он услышал показавшийся ему знакомым мужской голос, доносившийся откуда-то издалека.

— Что?.. Что?.. Капитан Вечоркевич? — почти крикнул Леон, прикрыв трубку ладонью.

— Я звоню, чтобы вас поблагодарить. Большое спасибо, — услышал он.

— За что? — остолбенел Леон.

— Ici Varsovie, parlez, s'il vous plaît! [77] Варшава на проводе? Варшава на проводе, говорите, пожалуйста! ( франц .) — ответил ему юный, но недовольный и еще сонный голос телефонистки.

— Барышня, барышня, нас разъединили! — закричал Леон.

— Paris! Paris! Parlez! [78] Париж? Париж! Говорите! ( франц .) — почему-то рассердились в трубке. И опять что-то звякнуло.

Дальше события покатились, как снежный ком с горы… Около семи вечера адвокат Гроссенберг вернулся домой после прогулки в Лазенковском парке. Открыв своим ключом дверь, он сразу понял: что-то произошло. В переднюю, вероятно услышав скрежет ключа, вышли горничная и хозяйка дома — его мать. Щеки пани Гроссенберг пылали. У адвоката чуть не вырвалось удивленное восклицание, но мать торопливо подошла к нему, приложив палец к губам, и указала на дверь гостиной. После чего, взяв за руку, провела через столовую в свою спальню, то есть в другой конец квартиры. Горничная же осталась в передней, словно на страже.

— Что случилось, мама? — невольно понизив голос, спросил Гроссенберг.

— Пришел твой знакомый, тот, про которого ты рассказывал… Он и вправду выглядит как лорд Джим… — прошептала в ответ мать.

В спальне пахло валерьянкой. Гроссенберг всегда считался хорошим сыном и боялся за сердце матушки. Он обхватил запястье старческой мягкой руки и почувствовал под пальцами биение пульса — ровное, но учащенное.

— Нельзя вам так, мама, — сказал он.

— Лорд Джим… — повторила пани Гроссенберг, прерывисто дыша. — Говорить с ним — все равно, что читать Конрада… — Вдруг она повысила голос и чуть ли не закричала: — Но мне кажется… ты должен ему поверить, Адам…

— Как, неужели здесь этот Вахицкий?

— Ждет тебя уже полтора часа…

— Напрасно вы его впустили… Я ведь просил…

— Поверь ему… — словно маленького мальчика, перебила Гроссенберга мать. На ней было домашнее платье, если не сказать — халат, на котором лилии переплетались с китайскими драконами; строгая, всегда безукоризненная прическа потеряла форму — пышный седой пучок на затылке сбился набок. Пани Гроссенберг теребила висевший на шее маленький овальный медальон. Властность, много лет проявлявшаяся лишь в делах, связанных с хозяйством и месячным бюджетом, проглядывала сквозь старческие и теперь казавшиеся слегка надменными черты, молодя ее и напоминая сыну о давно минувших временах.