Михал Хороманьский - Певец тропических островов

— Да что у них сегодня творится? Что они играют? Ни тебе марш, ни опера…

Он был прав… По неизвестным пока причинам оберек оборвался на середине, и после короткой паузы грянули фанфары: мелодия походила на увертюру к классической опере. И тут же вся публика повскакала с мест.

— Встаньте, всем нужно встать! — шепнул Трумфу тучный официант. — Не слышите — это ж национальный гимн!..

— Гимн?.. Какой?

В ту же минуту в глубине, справа от буфетной стойки, широко распахнулась входная дверь. Видно было, как метрдотель, величественный и надменный, взявшись за ручку, тянет к себе половинку стеклянной двери, освобождая проход, сам же стоит, вытянувшись в струнку и стараясь не шевелиться. Фанфары гремели. В какой-то момент сверкнула обрамленная черными волосами лысина — метрдотель склонил голову, подбородком коснувшись манишки, — и, белея аксельбантами, порог переступили два статных адъютанта, оба писаные красавцы. Быстро прошагав по ковру мимо бара, они свернули налево. Все продолжали стоять неподвижно, опустив руки. И тут в дверь вошла группа высоких военных чинов в парадных мундирах. Впереди, следом за адъютантами, шествовали несколько офицеров в непривычных для нашего глаза мундирах. Лица их тоже казались чужими — трудно сказать, чем они отличались, но сразу было видно: не наши. А за ними шли польские генералы, тоже при полном параде и тоже сверкая густым плетением, украшавшим их высокие воротники. Догнав адъютантов, они остановились и замерли, вытянувшись по стойке "смирно". На знакомых лицах наших генералов и штабных офицеров было праздничное и вместе с тем озабоченное выражение, точно у людей, пытающихся улыбкой замаскировать тревогу. — Предвоенное настроение, предвоенное! — мелькнуло вдруг в голове у адвоката… И в самом деле: тридцатые годы как-никак уже приближались к концу. Прозвучали последние такты гимна, после чего на минуту стало тихо. Адъютанты, устремившиеся к двум большим ложам — которые в мгновение ока опустели, а на столах появились белые таблички "занято", — не успели еще проложить к ним дорогу чужестранным гостям, как в противоположном углу кто-то исступленно, чуть ли не истерически, зааплодировал. Это была та самая дама в темно-вишневом платье, которая совсем еще недавно, кусая платочек, пятилась к своему столику. Теперь она хлопала в ладоши и, хотя публика в ложах уже сидела, продолжала стоять, распрямив плечи. Аплодисменты были подхвачены в других концах зала.

— Совсем забыл… К нам же, кажется, прибыли с визитом наши соседи, — прошептали у Гроссенберга за спиной. — А там… а там… поглядите! Это Бортновский… а вон генерал Гжмот-Скотницкий, — чуть ли не тыкали пальцами в наших генералов, которые, звеня шпорами, проходили мимо, направляясь к свободным ложам. Слышна была английская и французская речь.

И тут загудел барабан, огни снова погасли, и на опустевший танцевальный круг, освещенный лишь одним прожектором, выбежало трио полуобнаженных акробатов, которые, видно, специально дожидались прибытия высоких иностранных гостей. В зале же еще довольно долго царили приподнятость и нервное возбуждение.

В конверте, который Вахицкий оставил адвокату, лежало двенадцать листочков сиреневой бумаги, заполненных описанием его визита к Вечоркевичу, — нам все это уже известно, — но, кроме того, там была фраза, что чувство вины — а он чувствует себя виновным во всем! — возможно, заставит его решиться на крайние меры. Какие — оставалось непонятным. И Гроссенберг счел нужным — не откладывая в долгий ящик — расстаться с содержимым конверта. А две недели спустя он вторично встретился со своим знакомым прокурором. Встреча эта, хотя и не была случайной, произошла в неофициальной обстановке, а именно в роскошной многокомнатной квар-гире, так загроможденной старинными вещами, что она напоминала антиквариат на Свентокшиской. Хозяин, дважды разведенный лодзинский фабрикант, улучив минуту, предоставил им возможность поговорить с глазу на глаз у себя в кабинете.

Тут-то адвокат и узнал, что на Маршалковской в одном из дворов действительно находится часовая мастерская и в задней ее части действительно есть две комнаты, которые хозяин мастерской сдает: нечто вроде приемной и кабинет. Установить это удалось без особого труда: часовщик — не иголка в стогу сена. Однако это самая обыкновенная транспортная контора, владелец которой носит совершенно другую фамилию и нисколько не похож на человека, описанного на сиреневой бумаге.

— Понимаете, ни подстриженных ежиком волос, ни веснушчатых рук. Ковер на полу, пара мягких кожаных кресел и стол, — прокурор покосился на старинное бюро хозяина дома, — там, правда, есть, но только фантазер мог назвать тот ковер бухарским, а стол — произведением искусства. И никаких ваз для цветов, никаких подсвечников, а уж тем более Каналетто на стене.

— А… а племянник у часовщика есть? — спросил Гроссенберг.

— Жандарм?

Адвокат утвердительно кивнул. Прокурор закурил сигарету и некоторое время, словно колеблясь и мысленно что-то взвешивая, смотрел на огонек спички.

— Возможно…

Однако произнес он это неуверенно. Потом тяжело заворочался в кресле и перегнулся всем своим грузным телом к адвокату. А, как мы уже писали, когда человек наклоняется к своему собеседнику, это значит, что он склонен тому уступить, пойти навстречу.

— Мы ведь с вами не первый день знакомы, господин адвокат, — сказал прокурор, отдуваясь. У него был апоплексический загривок, и воротничок врезался в багровую шею. — Вы отлично понимаете, что, написав мне письмо, направили дело по определенному руслу. Поступить так, разумеется, вас побудила совесть… Правда, я бы на вашем месте, — тут он заколебался, — пожалуй, не стал спешить. Но что сделано, то сделано, и теперь уж силою вещей события развиваются в направлении, которое вы задали, хотя… как бы это сказать… безо всякого вашего участия. Задав направление, вы как бы сами от этого дела устранились… Можно привести в движение машину, не садясь за руль. Просто сказать шоферу: езжай, брат, надо, — ну, и… не следует удивляться, если после этого машина на наших глазах возьмет да укатит… Впрочем, гм, есть машины, которые вообще не любят, чтобы о них говорили…

— А почему вы меня упрекаете в поспешности?..

— Пан Адам, — тяжело дыша, проговорил прокурор совсем уж неофициальным тоном. — Так я ж, голубчик, только стиль имел в виду. С выбором стиля вы поторопились. Не хочу сказать, что вы кого-то задели, но… нельзя высказываться в утвердительной форме, а уж тем более со знаком восклицания, когда имеешь дело с материей, которая… которая соткана не столько из нитей, сколько из запахов… Ну, и давать понять, что запахи эти неприятны… Откуда вы знаете — может, несет не из того окна, из какого вы думаете, из чужой, а не из вашей кухни?.. Вы слыхали, например, о такой вещи, как внушение?