Любовь Руднева - Встречи и верность

Вы спрашиваете, как попал Петя к Чапаеву? Да и в этом нет ничего удивительного. У Чапаева в девятнадцатом был интернациональный полк и в нем много земляков Гржебика.

Пожалуй, все началось еще в Чехии. Работал Петя на военном заводе Шкоды и не поладил с австрияками; упекли его на фронт, ну а кто из чехов, да еще рабочих, хотел воевать за австро-венгерскую империю? Он добровольно сдался в плен — не мог же Петя стрелять в русских, не мог и австрийские погоны носить. А самое главное началось для него в плену.

И хотя давно уже медицинская сестра Дуня была известна в Балакове как доктор Гржебикова, перед Глебом сидела все та же Дуня, которую знал его отец и любил молодой механик с завода Шкоды. Авдотья Никитична преобразилась на глазах Глеба. Румянец залил ее щеки, волосы распушились вокруг лба, она рассказывала, и лицо ее ежеминутно менялось. В этом таился секрет красоты, никогда не увядающей: душа просвечивала во взгляде, в мимике, в движениях рук.

Глеб не только слышал прежнюю Дуню, но она помогла ему увидеть то, о чем рассказывала.

— Долго везли Петю по нашим путям-дорогам. Какие во время войны дороги — известно. Не езда, черепаший шаг, а расстояния большие. Техникой Петю нельзя было удивить, но пространством? Он спросил у конвоира:

— Через сколько стран меня провезли?

Русский солдат ответил:

— Только через половину России.

Так доехал Гржебик до Самары, очутился в тоцких лагерях для военнопленных. Волгу он знал давно — учил в гимназии, только эта река и оказалась знакомой, ко всему остальному надо было привыкать. В лагерях земляки собрались пестрые: кто чванился офицерским званием, кто даже в эти дальние края притащил свой скарб и дрожал над каждой хламинкой. Все метались, и только один человек не терял головы; с ним Петя сошелся близко.

Был Ярослав, товарищ Пети, не очень видной наружности: коренастый, круглолицый, с маленькими, все запоминающими глазами. Говорил так, что Петя мог его слушать ночи напролет. У земляка этого оказалась с собою книжечка, ее Петя читал еще до войны, много смеялся и запомнил рассказ: «Бравый солдат Швейк перед войной».

Петя мне потом часто говорил:

— Надо побывать в плену, на дальней стороне, чтобы понять, какая это радость читать на родном языке да еще полюбившиеся истории. Много ли надо солдату в плену, чтобы вспомнить запах родного дома, деревья под окнами, шутки близких людей? Эта книжечка из числа таких радостей.

И вот в лагерях, беседуя с Ярославом, Петя как-то размечтался:

— А чтоб написать здесь кому-нибудь Швейка, да еще в плену!

Ярослав ему ответил:

— Может, я напишу сперва «Швейка на войне».

Мог ли подумать Петя, что его товарищ по плену, такой же, как и он, бездомный мечтатель, — тот самый Ярослав Гашек, писатель.

Сперва опешивший, Гржебик набросился на товарища с восклицанием:

— Что ты, Ярек?

А потом умолк, удрученный. Как мало он разбирался в людях, если сразу не раскусил, что его Ярек и есть тот Гашек, про которого еще в Праге он слышал так много хорошего и плохого. Еще бы! Если человек умеет смеяться над пошляками и тупицами, они потом не оставят его в покое ни до гроба, ни за гробовой доской.

Ярека и Петра швыряли в разные края России. История нескольких тысяч пленных чехословаков не проста, и в ней замешана жизнь Гашека и Гржебика. В шестнадцатом году они оба вступили в чехословацкий легион — надеялись схватиться с врагом за независимую родину, позабыли даже, что их полковники хотели совсем иной Чехословакии, чем они.

В Киеве, где собрались легионеры, в семнадцатом году появился новый Швейк в газете «Чехослован» — «Бравый солдат Швейк в плену». Петр был самым внимательным читателем Гашека. Вместе бродили они, беседуя о Швейке, по холмам Киева и все вспоминали пражские холмы; стоя над Днепром, грустили по водам Влтавы. В Киеве и застала их весть об Октябрьской революции. И тут чешские полковники показали Гашеку свои клыки: он ведь посмел обрадоваться.

— А! — кричали они. — Только мы добились права стрелять в немца, как большевики попросили мира! Это предательство, будем бить большевиков!

Что творилось с Петей? Он не знал, как вырваться, куда ступить. Тянуло на родину, думалось о свободной Чехии. А тут все запуталось в один клубок. Многие чехословаки еще раньше в плену ожесточились. Их обещали пустить на фронт и обманывали; накипевшее они теперь хотели выместить на большевиках, про которых слышали от своих командиров только клевету.

Петю спас Ярослав. Он вышиб из него всю дребедень.

И Авдотья Никитична повторила слова Гашека — ведь их так часто произносил ее муж:

— «Мы должны остаться здесь! Здесь должен остаться каждый из нас, который знает, что мы потомки таборитов, первых в Европе социалистов-коммунистов. А это знает каждый чех! Наше политическое значение здесь, а ни в коем случае не на Западе. Мы должны помочь России».

Петр вместе с Ярославом уехал в Москву, потом снова они попали в Самару, работали среди земляков и — так случилось — потеряли друг друга из виду. Петр, услышав про Чапаева, пошел к нему, а Ярослав, когда в мае восемнадцатого белогвардейцы учредилки захватили Самару, скитался. Пробираясь к красным, выдавал себя за полоумного сына немецкого колониста. Чешские патрули пропускали его.

— Что бы Ярек ни делал, он делал это с мастерством, — говорил Петя, узнав о мытарствах Гашека.

А при встречах с земляками Петр выспрашивал: нет ли вестей от Ярека? И вести приходили. Мы сближались с Пятой армией, потом вошли в нее, а Гашек работал в политотделе армии то инструктором, то начальником отдела.

Нам показывали венгры и корейцы, китайцы и чехи газеты на своих языках — их выпускал комиссар Гашек.

Летом тысяча девятьсот девятнадцатого года после боев на реке Белой мы взяли у колчаковцев Уфу. Я не знала, что с Петей: жив ли он, жив ли и твой отец Тараска, «наш братичек», как звал его Петя. Раненые прибывали и приносили вести об убитых.

Вдруг приходит мой Петя, с перевязанной головой. Еще в дверях он закричал:

— Легко, легко поцарапало.

Авдотья Никитична на мгновение умолкла, она будто наново все пережила — тогда ее тревога была ложной: Петя вернулся к ней, еще не настигло ее самое большое несчастье.

— Но вижу: он сам не свой, повторяет:

— Дуня, Дуня, я встретил Ярослава, дорогого Ярека.

И, как всегда, волнуясь, Петя мешает русские и чешские слова, не замечая, что думает уже на своем языке. Петя почти кричал:

— Ярек — директор типографии Пятой армии, он здесь, в Уфе. Теперь и ты познакомишься с Яреком, с нашим Яреком. Он так изменился, похудел, очень обрадовался встрече, тому, что я у Чапаева. Ах, Ярек, Ярек, он, наверное, более полумиллиона пленных тащит за собой.