Любовь Руднева - Встречи и верность

Маленький домик с окнами, опущенными к земле, превратился в музей и с удивлением поглядывал на каменного Чапаева — памятник с запрокинутой головой.

Степан Петрович привел Глеба на бывшую Хлебную площадь — здесь в феврале восемнадцатого балаковские воротилы убили молодого военкома Гришу Чапаева, — теперь на этом месте стоял гранитный обелиск.

— Сюда, — сказал Степан Петрович, — на похороны приехал старший брат Григория. Лицо Василия почернело не то от снежного загара, не то от слез, — любил он младшего, а ведь ударили Гришу в спину, по-предательски. Василия знал я еще по кладбищенской школе, потом парнями вместе были заняты на репетициях, — важно заметил Степан Петрович и распушил усы. — Знаменитых он был способностей, ну просто актер. Степями бродил и пел, а как моего тезку, Степана Разина, представлял, так все гимназистки пугались.

Тут Степана Петровича окликнули.

Навстречу шел высокий, плотный старик, он казался вдвое старше Степана Петровича. Шел он вразвалку и, несмотря на жаркий день, надвинул на лоб большой черный картуз. До этого дня такие картузы Глеб видел только на старинных картинках. Борода у старика — черно-белая: седина еще боролась со смолистыми волосами — посредине расчесана на два ряда. Маленькие, не по возрасту быстрые глазки под сморщенными веками — хитрые и веселые.

— Степан, — поманил он рукой провожатого Глеба, — ты с кем это балясы точишь? А я-то путешествию окончил, только что с баржи.

И, обращаясь к Глебу, как к старому знакомому, пояснил:

— Правнук, моторист, возил меня по всей Волге. У него служба, а у меня на каждой пристани знакомство. На барже за полтора месяца раскормился, досыта поел арбузов, всласть попил жигулевского.

Старик погладил заметное даже под черной рубахой брюшко, подергал шелковый шнур с кисточкой, которым был подвязан.

— Распутешествовался до Москвы — первый раз навестил; большая, а хуже Сталинграда. Вот город: весь на Волге, новехонький, что там плотников, каменщиков, штукатуров перебывало…

— Сколько ж вам лет, если правнук уже моторист? — спросил Глеб, улыбаясь словоохотливому старику.

— Года свои путаю, но под девяносто, может, и будет, да кто ж разберется!

Степан Петрович, охраняя интересы Глеба, спросил:

— А что, дядя Паша, помнишь ли ты Чапаевых?

— Артельных-то? Как не помнить. Иван Чапаев дельный был плотник, я с ним не одну церкву сладил, а избы наши до сей поры по селам стоят — не гниют. И парень его, Васька, дюже спорый в работе, но с одним делом выходил у него промах: не мог компанию поддержать, не умел заложить по-плотницки, выпивку не уважал. А какой же после этого из него артельный? Так только, коснется стопки, как баба, языком, а не глоткой. А вот фуки, что ж, руки у него легкие были, у Василия Иванова. То-то после и говорили мне, что шашка у него дюже верткая была, так и кипела в бою. Отчего же все происходило? Он на топор, на пилу, на рубанок мастер был — иртуоз своего дела, так потом ему и шашка была пустяк. А вы ему родня какая? — полюбопытствовал старик. — Вот у знаменитых всегда много родни сыщется, — но, разочарованный ответом Глеба, вдруг стал поспешно прощаться, приподнял картуз, показав аккуратную лысину в серовато-белом венчике, и объяснил: — Делов у меня много. Я еще до дому не дошел, а с вами задержался. Слыхал на пристани — будут всю мою улицу под Волгу затоплять. Дожил до потопу собственного дома, переезжаю в громадный, каменный — на мне будут люди, подо мной; никогда так не жил. Всегда в землю ногами упирался и под доской ее чувствовал. Правда, теперь к небу ближе, а мне пора в рай, — подмигнул дядя Паша и хихикнул. — Но в саду у меня деревья, вроде детей. Сам сажал. Одному дубку лет под шестьдесят, куда их прикажешь Жевать? Ведь кровные они мне.

В красно-кирпичном домике на Загородной улице, куда Глеб направился, простившись со своими новыми знакомыми, в дверях встретила его пышноволосая маленькая женщина. В темных сенях Глеб принял ее за молодую, в комнате увидел: седая, темные глаза окружены морщинками. Это и была жена Петьки-Чеха, Авдотья Никитична.

Гржебикова ввела Глеба в просторную комнату. Под матовым абажуром в центре комнаты стоял круглый стол, покрытый скатертью, вышитой розами. На стенах, оклеенных голубоватыми обоями, висели фотографии: в стекле и без стекла, засиженные мухами и с трещинками посреди лица. Видно, кочевали они много лет по разным избам и лачугам, пока не попали в эту чистую, уютную комнату.

Внимание Глеба сразу привлекла большая фотография. На ней был снят высокий парень с девичьи наивными глазами. Из-под папахи выбивались русые кудри, пиджак перепоясан ремнем, сбоку висела шашка. Петька-Чех, а это был он, хоть и умер в девятнадцатом году, неизменно оставался здесь, в домике на Загородной улице.

Рядом с фотографией Петра Гржебика висел рисунок — человечек в австрийской шапочке, с коротенькими ножками и носиком шишечкой. Над рисунком была сделана энергичным почерком надпись по-немецки и по-чешски: «Этот парень не так глуп, как может показаться».

Ведь эта же фигурка, выцарапанная на обложке записной книжки, путешествовала теперь вместе с Глебом.

Авдотья Никитична усадила Глеба на диван под фотографией мужа и ушла разогревать чайник. Она быстро вернулась, поставила на стол вазу с вареньем, ватрушки, и через несколько минут Глеб с удовольствием тянул из большой синей чашки с цветочками крепкий чай.

Темные, грустные глаза внимательно смотрели на юношу, пришедшего в гости даже не к ней, Авдотье Никитичне, а к самому Петру Гржебику. Она понимала это и именно этому радовалась. Сперва разговор зашел о жизни Данилы, о его здоровье и семье, потом, естественно, перекинулся на балаковские дела. Авдотья Никитична хорошо знала, что творится на стройке, где день и ночь пропадала ее Ярослава, — дочь жила со своей семьей поблизости от матери и часто наведывалась.

Гржебикова вдруг прервала себя на полуслове:

— Вы очень похожи на Тараса, только он, как и Петя, лохматый был, а вы такой причесанный. — И Авдотья Никитична, тронув маленькой ладонью макушку Глеба, дружески улыбнулась ему. Потом, захватив рукой край вышитой скатерти, опустила голову. Волосы, собранные на затылке в большой пучок, блестели при свете лампы, и, когда она подняла свое круглое, милое лицо, он увидел, что разговор этот, хотя и приятен Авдотье Никитичне, дается ей не легко.

Она продолжала:

— Подумать надо, Тарас был подростком, да и я совсем еще девчонкой, а считали себя взрослыми, знающими жизнь людьми. А о Пете и говорить нечего. Попал он к нам из совсем тогда неведомой Чехии. В свои двадцать три года он мнил себя пожилым человеком. На фронте особый счет, побыл год в армии — вот ты и старичок.