Филип Рот - Цукерман освобожденный

— Он предложил какие-нибудь варианты?

— Он предложил массу вариантов. Сами знаете, когда итальянец заводится…

— Кто-нибудь еще звонил?

— Он оставил один вопрос, мистер Цукерман. Один вопрос.

— Я уже ответил на последний вопрос. Кто-нибудь еще?

«Лора» — вот какое имя он ждал.

— Мелани. Три раза.

— Без фамилии?

— Без. Просто передайте, Мелани с Род-Айленда, вызов за счет вызываемого абонента. Он поймет.

— Штат большой — я не понимаю.

— Поняли бы, если бы приняли звонок. Вы бы тогда все поняли, — сказала Рошель, и в голосе ее появилась хрипотца, — всего за доллар. Потом вычли бы его из налогов.

— Я его лучше в банк отнесу.

Это ей понравилось.

— Я вас не осуждаю. Вы умеете экономить, мистер Цукерман. Готова поклясться, что вас налоговая служба не обдирает так, как меня.

— Забирают все, что могут.

— А как насчет налоговых убежищ? Макадамские орехи, случайно, не выращиваете?

— Нет.

— А скот не разводите?

— Рошель, я не могу помочь Королю рольмопсов, итальянцу или Мелани, и, как бы мне этого ни хотелось, вам я тоже помочь не могу. Ничего про эти убежища не знаю.

— Никаких убежищ? При ваших-то доходах? Так вам, должно быть, приходится отдавать до семидесяти центов с доллара. Вы что, сам себя обчищаете для развлечения?

— Мои развлечения серьезно расстраивают моего бухгалтера.

— Так что вы делаете? Ни убежищ, ни развлечений, а помимо обычных налогов еще дополнительные налоги Джонсона. Простите, но я скажу: если все и в самом деле так, мистер Цукерман, дядя Сэм должен перед вами на колени встать и задницу вам целовать.

Примерно то же несколькими часами ранее говорил ему инвестиционный консультант. Высокий, подтянутый, холеный джентльмен немногим старше Цукермана, с картиной Пикассо на стене кабинета. Мэри Шевиц, спарринг-партнер и жена агента Цукермана Андре и почти мать клиентам Андре, надеялась, что Билл Уоллес повлияет на Натана, поговорив со своим аристократическим выговором с ним о деньгах. Уоллес тоже написал бестселлер — остроумные нападки на спецслужбы, сочиненные действительным членом теннисного клуба. По словам Мэри, экземпляр разоблачительной книжки Уоллеса «Бесчестные прибыли» волшебным образом действовал на муки совести всех состоятельных евреев-инвесторов, которым нравилось считать, что к системе они относятся скептически.

Мэри ничем нельзя было удивить; даже на Парк-авеню, в верхней ее части, она не теряла связи с глубинами низов. Ее мать была ирландская прачка в Бронксе — надо было слышать, как она говорит «ирландская прачка», — и Цукермана она определила как человека, чьим тайным желанием было добиться успеха среди высших кругов белых протестантов-англосаксов. То, что семья Лоры как раз из таких, было, по стандартам прачки, только началом. «Думаешь, — сказала ему Мэри, — если прикинуться, будто тебе плевать на деньги, никто не примет тебя за ньюаркского еврея?» — «Увы, есть и другие отличительные черты». — «Не наводи тень на плетень своими еврейскими шуточками. Ты понимаешь, о чем я. Жид».

Инвестиционный консультант-аристократ был само обаяние, Цукерман был максимально аристократичен, а Пикассо «голубого периода» было все равно: о деньгах не слушать, не говорить, не думать. Картина о трагических страданиях полностью очищала воздух вокруг. В словах Мэри было зерно. И представить нельзя, что они говорили о том, о чем люди умоляли, ради чего лгали, за что убивали или просто работали, с девяти до пяти. Можно подумать, они говорили ни о чем.

— Андре сказал, что в финансовых вопросах вы куда консервативнее, чем в своих книгах.

Цукерман, хоть и не был одет так же изысканно, как инвестиционный консультант, по такому случаю говорил столь же учтиво:

— В книгах мне нечего терять.

— Нет-нет. Вы просто человек рассудительный и ведете себя так, как любой рассудительный человек. Вы ничего не знаете о деньгах, знаете, что ничего не знаете о деньгах, и, вполне понятно, что вы не очень расположены действовать.

Затем Уоллес целый час — так, будто это был первый учебный день в Гарвардской школе бизнеса — рассказывал Цукерману об основах инвестиций капитала и о том, что происходит с деньгами, когда их слишком долго держат в чулке.

Когда Цукерман собрался уходить, Уоллес ласково сказал:

— Если вам когда-нибудь понадобится помощь…

Спохватился…

— Непременно понадобится…

Они пожали руки, чтобы обозначить: они понимают не только друг друга, но и знают, как прогнуть мир в нужную им сторону. В кабинете Цукермана все происходило иначе.

— Глядя на меня, так, может, и не скажешь, но теперь я уже знаю, какие цели ставят перед собой творческие личности. За долгие годы я пытался помочь кое-кому вроде вас.

Самоуничижение. Громче имен, чем эти трое, в американской живописи не было. Уоллес улыбнулся:

— Ни один из них не знал ничего ни про акции, ни про облигации, но сегодня у всех них надежное финансовое положение. И у их наследников будет такое же. И дело не только в продаже картин. Они не больше вашего хотят заниматься торговлей. Да и к чему вам это? Вам надо работать дальше, не заботясь о состоянии рынка, и столько времени, сколько потребует работа. «Когда я думаю, что собрал все свои плоды, я не откажусь их продать, равно как я не стану отказываться от аплодисментов, если плоды хороши. Однако я не желаю обманывать народ. Вот, собственно, и всё». Флобер.

Неплохо. Особенно если Шевицы не предупредили Уоллеса о том, какие у миллионера слабости.

— Если мы начнем перекидываться цитатами из великих, где отрицается все, и лишь исключительность моего призвания неприкосновенна, — сказал Цукерман, — мы здесь просидим до завтрашней полуночи. Позвольте, я отправлюсь домой и обсужу все со своим чулком.

Разумеется, обсудить он это хотел с Лорой. Он все хотел обсудить с Лорой, но ее здравомыслия он лишился, и как раз тогда, когда на него навалилось так много. Если бы перед тем как от нее уйти, он сначала посоветовался с рассудительной Лорой, он бы, наверное, не ушел. Если бы они расположились в его кабинете, каждый с блокнотом и карандашом, они бы вместе просчитали, по обыкновению методично и практично, какие полностью предсказуемые последствия неминуемы, когда начинаешь жизнь заново в канун публикации «Карновского». Но он ушел в новую жизнь, потому что, среди прочего, ему уже было невыносимо располагаться с блокнотом и карандашом и просчитывать с ней все как обычно.

Прошло больше двух месяцев с тех пор, как грузчики вынесли из занимавшей весь этаж квартиры на Бэнк-стрит в Манхэттене его пишущую машинку, его рабочий стол, его ортопедическое рабочее кресло и четыре каталожных шкафа, набитые заброшенными рукописями, старыми дневниками, записками о прочитанном, новыми вырезками и пухлыми папками писем, скопившихся с университетских времен. А также унесли, по их подсчетам, около полутонны книг. Лора, поборница справедливости, настаивала, чтобы Натан забрал половину того, что они нажили вместе, вплоть до полотенец, столовых приборов и одеял, а он настаивал, что возьмет только мебель из кабинета. Пока дебатировался этот вопрос, они стояли в слезах, держась за руки.