Йозеф Рот - Тарабас. Гость на этой земле

— Ваше благородие еще вчерась вечером спрашивали, когда я пришла к вам в постель, — ответила девушка. В ее зеленых, глубоко посаженных глазках светился озорной и злобный огонек.

Тарабас видел под рубашкой юную грудь, тонкую цепочку на шее, подумал о кресте, который носила Мария, и сказал, коснувшись стеком ее пробора:

— Отныне, пока я здесь, тебя зовут Мария!

— Слушаюсь, ваше благородие! — отозвалась девушка. И Тарабас, насвистывая, удалился.

Как уже сказано, он пребывал в великолепном расположении духа. На ходу пробовал рассечь стеком блестящие нити бабьего лета. Безуспешно, эти странные нити, созданные словно из ничего, лишь обвивались вокруг тросточки, чуть ли не ласкались к ней. И это тоже было Тарабасу по душе. Затем он свернул папиросу из табака, насыпанного в карман, и замедлил шаг. Он приближался к лагерю своих солдат. Вот и унтер-офицер уже спешит с докладом. Нынче воскресенье. Солдаты лениво и устало лежали на поросших травой склонах и на жнивье.

— Не вставать! — крикнул Тарабас, подходя ближе.

Тем не менее один — один из первых — поднялся с обочины. И хотя этот солдат приветствовал капитана по уставу, даже с почтением, недвижимый как дорожный столб, во всем его облике, как показалось капитану Тарабасу, сквозило что-то строптивое, наглое, непостижимо высокомерное. Нет, этот воспитан не рукою Тарабаса! Чужак в роте!

Тарабас подошел ближе — и тотчас сделал шаг назад. В этот миг зазвонил колокол православной церквушки. Первые крестьянки уже шли по дороге к церкви. Тарабас перекрестился — не сводя глаз с незнакомого солдата. И перекрестился он будто от страха перед ним. Ведь в этот миг он отчетливо разглядел: чужой солдат был рыжеволосый еврей. Рыжеволосый еврей. Рыжий, еврей — мало того, в воскресенье!

Впервые с тех пор, как он служил в армии, в Николае Тарабасе ожило давнее суеверие. И он сразу же понял, что с этой минуты его судьба изменится.

— Ты откуда? — спросил Тарабас.

Солдат достал из кармана бумагу, из которой следовало, что прибыл он из разбитого, частью дезертировавшего, частью переметнувшегося к большевикам Пятьдесят второго пехотного полка.

— Хорошо! — сказал капитан Тарабас. — Ты еврей?

— Так точно! — ответил солдат. — Родители у меня иудеи! Но сам я в Бога не верю!

Николай Тарабас отступил еще на шаг, похлопывая стеком по голенищу. Глаза у рыжего были зеленовато-серые, а над ними вместо бровей пламенели короткие кустики.

— Стало быть, безбожник! — сказал капитан. — Ну-ну!

Он пошел дальше. Солдат опять прилег на обочине. Тарабас еще раз оглянулся. И увидел рыжие волосы чужака среди скудной зелени на склоне — костерок возле серой, пыльной дороги.

С этого дня мир капитана Тарабаса начал меняться. Его люди повиновались уже не так, как раньше, любили его вроде бы меньше и меньше боялись. Когда же он кого-нибудь наказывал, то чувствовал в строю неизъяснимую, незримую, неслышную злобу. Солдаты более не смотрели ему прямо в глаза. Однажды исчезли два унтер-офицера, лучшие люди в полку, которые с первого дня сражались с Тарабасом плечом к плечу. Неделей позже их примеру последовали несколько рядовых. Но рыжий безбожник не уходил, единственный, чьего дезертирства капитан Тарабас очень ждал. Впрочем, он был безупречный солдат. Дисциплинированный и покорный. Но капитан Тарабас редко отдавал ему приказы. Остальные это чувствовали. Даже знали. Порой Тарабас видел, как рыжий говорит с солдатами. Они собирались вокруг него, слушали внимательно. Тарабас подзывал кого-нибудь к себе:

— О чем он рассказывает, этот рыжий?

— Да так, разные истории! — отвечал солдат.

— Какие истории?

— Веселые, про баб!

И Тарабас знал, что солдат лжет. Но стыдился, что его обманывают, и других вопросов не задавал.

Как-то утром капитан нашел у своего денщика большевистскую брошюру, таких он еще не видал. Поджег ее спичкой, листки сгорели только до половины и потухли, Тарабас их выбросил. Но с тех пор стал присматриваться к денщику.

— Степан, — говорил он, — ты ничего не хочешь мне рассказать?.. Где твоя губная гармошка, Степан, может, сыграешь мне что-нибудь?

— Потерял я ее, ваше высокоблагородие! — покорно и печально отвечал Степан.

Степан тоже вдруг пропал, однажды вечером, никто не знал, куда он подевался.

Капитан Тарабас приказал всем построиться и поименно проверил список ротного состава. Больше половины людей дезертировали. Остальным он приказал целый час заниматься строевой подготовкой. Рыжий старательно проделывал все приемы, аккуратно, безупречно — образцовый солдат.

Спустя несколько дней, в тот час, когда Тарабас совещался с полковником и другими офицерами, как воспрепятствовать дезертирству, к ним явился рыжий, за поясом две гранаты, в руке пистолет, в сопровождении двух унтер-офицеров.

— Граждане, — объявил рыжий безбожник, — революция победила. Сдайте оружие, вы свободны. А вы, гражданин Тарабас, и прочие ваши соотечественники можете возвращаться на родину. Теперь у вас там свое государство.

Настала тишина. Слышно было только, как тикают большие карманные часы полковника, лежавшие на столе, с открытой крышкой. Они отщелкивали время, точно швейная машинка.

После того как рыжеволосый со своими людьми вышел из комнаты, полковник встал, подождал минутку, словно обдумывая какой-то план, словно в этот час, когда вся армия, весь полк и он сам окончательно потерпели крах, ему была дарована милость спасительной мысли. Тарабас поднял глаза на полковника, вопросительно посмотрел на него. Полковник обернулся. Опрокинул кресло. Солидная, мягкая кожаная спинка глухо ударилась о деревянный пол. Полковник отошел к окну. Почти целиком заслонил проем своей широкой фигурой. Тарабас не двигался. И вдруг полковник всхлипнул. Словно издал короткий, резкий, сдавленный крик, странный этот звук, казалось, вырвался не из горла полковника, а прямо из сердца; да-да, у сердца словно было собственное, особенное горло, из которого оно выплеснуло в мир свою особенную боль. Секунду могучие плечи поднимались и опускались. Потом старик снова повернулся, шагнул к письменному столу. Некоторое время смотрел на большие, открытые, неумолимо и мерно тикающие часы, будто впервые видел проворные подвижки их секундной стрелки. Тарабас тоже смотрел на часы. Ничто в нем не шелохнулось, в голове пустота, в сердце холод. Он думал, что слышит его стук, оно тикало в такт часам на столе. Больше ничего слышно не было. Тарабасу чудилось, будто после ухода рыжеволосого уже минуло бесконечно долгое время.

В конце концов полковник заговорил:

— Тарабас, возьмите эти часы на память!

Полковник достал перочинный нож, открыл заднюю крышку. Прочитал, показав Тарабасу гравированную русскую надпись: