Йозеф Рот - Тарабас. Гость на этой земле

— «Моему сыну Осипу Ивановичу Кудре». Я получил эти часы в подарок, когда закончил кадетский корпус. Папенька очень гордился. Я тоже. Родом-то я из очень скромной семьи. Отец моего отца еще был крепостным. Всю жизнь я был самым обыкновенным солдатом, капитан Тарабас! Пожалуй, ленивым и халатным. Таких офицеров у нас хватало с избытком. Так вы окажете мне честь принять эти часы, брат Тарабас?

— Да, я принимаю их, — сказал Тарабас, вставая.

Полковник захлопнул обе крышки и через стол протянул часы Тарабасу. Немного постоял, поникнув седой головой. Потом сказал:

— Простите, пойду соберу вещи! — и медленно прошел мимо Тарабаса к двери.

В следующий миг грянул выстрел. Он застрелился! — сразу же подумал Тарабас. Открыл дверь. Полковник, вытянувшись во весь рост, лежал у порога. Видимо, он сперва лег, а затем выстрелил. Френч был расстегнут. Рубашка промокла от крови. Руки покойного были теплые. Указательный палец правой лежал на курке пистолета.

Тарабас забрал у полковника оружие. И сложил руки покойного на груди.

Несколько солдат обступили труп и сидевшего на корточках Тарабаса. Они сняли шапки, толком не знали, зачем они здесь, но не уходили.

Тарабас поднялся на ноги.

— Мы похороним его прямо сейчас, здесь, возле дома, — распорядился он. — Копайте могилу! Потом всем построиться. С оружием! Позовите Концева!

Пришел ротный фельдфебель Концев.

— У меня осталось только двадцать шесть человек, — сказал он.

— Всех построить! — приказал Тарабас.

Два часа спустя полковника похоронили, в десяти шагах от ворот. Двадцать шесть человек, весь верный остаток полка, по команде Тарабаса трижды выстрелил в воздух. Шесть жалких колонн по двое повернулись кругом.

Тарабас шел впереди, будто вел за собой целый-невредимый полк; он вовсе не желал признать гибель своего мира и конец войны.

С двадцатью шестью солдатами, среди которых было несколько его земляков, Тарабас начал путь на родину, в новую столицу новой страны. Там спешно назначили новеньких министров, губернаторов, генералов и совсем уж второпях организовали маленькую временную армию. В стране царила огромная неразбериха; меж власть имущими и населением страны, да и среди самих власть имущих, господствовало смятение. Но Тарабас, полный неутомимого авантюризма и искренней, горячей ненависти к многочисленным ведомствам и чиновникам, канцеляриям и бумагам, решил продолжать прежнюю жизнь. Он был солдат, и только солдат. Он привел сюда двадцать шесть своих соратников, двадцать шесть человек, для которых, как и для него, война стала единственной родиной и которым он, как и себе, задолжал новую родину. Создать с этими двадцатью шестью новый полк — какая задача для Тарабаса! Он был не из тех, кто сводит счеты с жизнью, как бравый полковник. Мировая история, что теперь откалывала от старых отечеств крошечные новые, капитана Тарабаса ничуть не занимала. Пока жив, он знать не желал так называемой воли истории. Он в ответе перед своими двадцатью шестью. Что значил для него новый военный министр новой страны? Меньше, чем ефрейтор его собственной роты!

Он отправился к военному министру, полный решимости, во всеоружии, в сопровождении своих двадцати шести соратников, в ответ на расспросы пугая служителей, писарей и канцеляристов громовыми командами, уже в приемной куда более могущественный, чем сам министр. Кстати, в нем он после нескольких слов узнал своего двоюродного брата по матери.

В качестве вполне естественной, заслуженной награды за свои военные подвиги Тарабас потребовал командование над одним из вновь формируемых отечественных полков. Это желание капитана, недвусмысленно подкрепленное его резкими и властными манерами, пистолетом, стеком и впечатлением, произведенным его свитой и на министра, исполнилось через считаные часы.

Итак, капитан Тарабас восстал из руин старой армии новым полковником. И получил предписание сформировать полк в короптинском гарнизоне.

В городке Коропте царило огромное смятение, когда туда прибыл Тарабас со своими людьми. Мужчины в разномастных мундирах, которых ветра и течения занесли сюда со всех участков фронта и из глубины страны, пленные из нежданно распущенных лагерей, одичавшие бродяги и пьяницы, иные привлеченные возможностью извлечь из всеобщего смятения какую-нибудь дерзкую выгоду, попытать счастья, бросить вызов самому Господу Богу, мотались по переулкам, стояли лагерем на просторном, пустынном кругу Рыночной площади, сидели на бесцельно разъезжающих туда-сюда крестьянских повозках и в военных автомобилях, на светлых ступеньках большого здания суда, на старых могильных плитах кладбища на холме, на вершине которого стояла желтая церквушка. Был ясный, погожий осенний день. В его безупречном голубом сиянии ветхие домишки с покосившимися гонтовыми крышами, деревянные тротуары, высохшая серебристая уличная грязь посредине, рваные мундиры выглядели как бесконечно подвижное праздничное полотно, картина в момент ее возникновения; ее отдельные части и фигуры, казалось, еще искали для себя надлежащее место. Среди живописных солдат виднелись проворные и боязливые темные тени евреев в кафтанах и светло-желтые овчинные тулупы крестьян и крестьянок. Женщины в ярких цветастых платках сидели на низких порогах в открытых дверях домишек, слышалась их возбужденная праздная болтовня. Дети играли посреди главной улицы. А по серебристой грязи гуси и утки вышагивали к еще не высохшим на солнце черным лужам.

Среди этого умиротворения бедное население городка Коропты выглядело вконец растерянно и крайне взбудораженно. Люди ждали чего-то ужасного; возможно, станет еще хуже того, что принесла война. Ее исполинские огненные сапоги оставили среди нищих улочек Коропты обугленный след разрушения. В старинной низкой стене вокруг кладбища на холме виднелось множество пробоин от шальных снарядов; там война вонзила в камень свои губительные пальцы. Этими же пальцами она задушила и многих сынов городка Коропты. Обитатели Коропты издавна привыкли жить мирно, покорно принимая свои убогие дни и тихие ночи, обычные перемены обычной судьбы. А когда вдруг налетела война, они сперва оцепенели перед ее страшным ликом, потом смирились, вскоре надумали спастись бегством, вернулись, решили остаться, околдованные ее огненным дыханием. Невинные, чуждые убийственным законам истории, они равнодушно и покорно терпели удары Бога, как долгие, немыслимо долгие годы терпели законы царя. С трудом они поверили, что царь уже не сидит на золотом своем троне в Петербурге, и тем паче не верилось им второй вести, еще более ужасной, что его расстреляли, как старую, никчемную собаку. Теперь им рассказали, что они более не часть России, а самостоятельная страна. Отныне, говорили учителя, адвокаты, люди образованные, — отныне они освобожденная и вольная нация. Что означали такие речи? И какие ужасные опасности предвещала эта неразбериха?