Маруша Кресе - Страшно ли мне?

Сегодня меня здесь все носят на руках. Не спрашиваю, почему. А люди иногда такие жалкие. Трусливые. Вчера я была на заседании главного штаба. В избушке посреди просеки. Вдруг пришла в романтическое настроение. Села на скамейку перед домом и мечтала. Мечтала о нем, о детях, о жизни. Мечтала о победе.

«Мы окружены! Окружены!» — громче всех орет Янез.

«Бежим!»

«Ты с ума сошла?! Это за нами».

Смотрю на них. На всех этих перепуганных героев.

«Давайте сдадимся. Ничего другого нам не остается».

«Нет, и речи быть не может. Лучше застрелиться, чем попасть к ним в руки. Всем застрелиться».

«Бежим отсюда», — настаиваю я.

«Куда? Прямо к ним в руки?»

Бросаю на них взгляд и бегу. Несусь, низко пригнувшись к земле. Только под ноги смотрю, чтобы не споткнуться. Иначе мне конец. Твержу себе, что в лесу меня ждет он и все братья. Мама. Отец. Еще немного. Еще совсем немного. Держись.

«Беги, беги», — подгоняю сама себя.

Добежав до леса, бросаюсь на землю и жду. Наблюдаю. В избушке никакого движения. Жду. Какого черта они медлят? Поднимаюсь, делаю глубокий вдох и бегу назад к дому. Я в бешенстве. Затыкаю уши, чтобы не слышать выстрелов. И немецкой брани.

«Смотрите, человек смог два раза остаться в живых».

И опять бегу назад к лесу. Теперь я не думаю, что меня там кто-то ждет. Теперь я хочу показать этим идиотам, что человек может не погибнуть и трижды.

Сижу и смотрю на эту радость. Радость от того, что мы остались живы. Все похлопывают меня по плечу. Эти мужчины. А мне хочется побыть одной, зажечь свечу. Побыть одной. Не испытывай судьбу. Не забывай, как хрупка эта жизнь. Моя, твоя. Жизнь. Закрываю глаза.

Едва от них ушел. Я их узнал, и они меня узнали. Все мы тогда, еще до войны, были министрантами. Эта война продолжается всю жизнь, ведь так? Мы действительно когда-то жили без этой бойни? Я вообще уже ничего другого не помню. Тут мне приснилось, что стою по колено в крови. Подумал, просто мочу ноги в нашем деревенском ручье. Но это был не ручей, а кровавый поток. А мама стояла на берегу и кричала:

«Куда тебя понесло, щенок! Вылезай немедленно!»

А я не мог пошевелиться. Не мог раскрыть рта. Не мог выдавить из себя ни звука. Пытался руками показать ей, что не могу. Но она продолжала кричать. А что я? Утону?

Было тихо. Я шел по узкой тропинке мимо пастбища. Я забыл о войне. Светило солнце, было так хорошо, что я даже начал насвистывать. Внезапно они возникли передо мной. Я остановился и смотрел на них. А они — на меня. Никто не выхватил оружие. Я забыл про пистолет. Вспомнил, как они морщили носы, когда мать принесла свою скудную корзинку в церковь, чтобы ее освятил священник. Я показал им язык и прыгнул в кусты.

«Ну, давайте! Поймайте меня!»

Мне было так весело, когда прыгал от куста к кусту.

«Вот же я! Ну, давайте!»

Они бросились за мной. Разбились на две группы.

«Ну, давайте! Слабаки, предатели!»

Я слушал их проклятия и от души забавлялся. Смотрел, как они целятся в кусты ежевики, но потом как-то надоело. Я вернулся на тропинку и потихоньку пошел вперед, словно ничего не случилось. Они меня еще ищут?

Встретил своих, им непонятно, с чего это я так веселюсь. Но, и правда, ко мне вернулась вся горечь тех унижений. И пасхальная корзинка матери. Вот. Чувство собственной беспомощности. Пугающее желание отомстить.

Возможно. Возможно. Правда, возможно.

Бросила бы все, ей-богу. Никогда мне еще не было так обидно. Куда моему отцу до их талантов. Наверное, и правда, уйду. Забыть? Не могу. Не хочу. И как такое забудешь!

Он написал: «Кровавые комиссары».

Анчка в ярости. Мара ушла в лес, чтобы никого не видеть. Кати, слава богу, нет, ее отправили на освобожденную территорию работать в партизанской школе. Этой зимой во время долгого перехода она отморозила пальцы на правой ноге, их пришлось ампутировать. С тех нор ей туго приходится. Не только в душе. Она действительно с трудом ходит, а пальцы, которых больше нет, все еще чувствует. Сколько раз по ночам я слышала, как она плачет. Потихоньку. Катя, держись!

А я сижу, потерянная, возле старого полуразрушенного сарая и задаю себе вопросы. «Кровавые комиссары». Наш выдающийся, как говорят, наш величайший интеллектуал, тот интеллигент, которого все мы постоянно охраняем и оберегаем, чтобы он в разгар войны в безопасности и тепле мог спокойно размышлять и творить, нанес нам, «кровавым комиссарам», такой удар. Все говорят, не будь смешной, почему это тебя так задело. С удовольствием взяла бы его к себе в отряд. На месяц-другой, пусть бы он со мной «покомиссарил». Лучше всего зимой. Я бы показала ему, как это бывает, когда мы отступаем. Когда думаешь, что твои люди в безопасности, но должна вернуться и убедиться, что все действительно ушли, все раненые эвакуированы, все следы уничтожены. Неважно, как близко враг. Сколько раз мне случалось наткнуться на какого-нибудь спящего молодого парня, который был настолько изнурен, что не слышал ничего вокруг. Молодого? Мне самой-то еще нет двадцати. А уже такая старая. Кровавая? Я прожила уже столетия. Правда. А потом я бы с ним, с интеллектуалом, и с бригадой форсировала реку. Первой заходишь в воду, проверяешь, безопасно ли. Глубока ли река. Нет ли омутов. Глубоко. И омуты есть. От всего этого смерть как хочется закричать. Кричать снова и снова. Ждешь вся мокрая, когда все окажутся на другом берегу, и еще раз переходишь реку вброд. Опять последняя. «Кровавые комиссары» меньше всех спят. Вечно нет времени. После тяжелого боя надо сначала поговорить с командиром. Сколько погибших, сколько раненых? Кто дезертировал? В чем мы ошиблись, где поторопились и были недальновидны, кто не годится для первой линии атаки, а на кого в будущем надо обратить внимание? Вопросам нет конца. Часто без ответа. Решения. Часто судьбоносные. А потом, когда все уже спят, и командир тоже, еще раз обойти все вокруг, убедиться, что костер, который может нас выдать, потушен. Посмотреть, позаботились ли санитарки, насколько это возможно, о раненых, все ли часовые на местах. Потом ты долго, долго не можешь заснуть, а утром ты опять первая, чтобы быть готовой. А еда? Тут ты всегда последняя. Сейчас я тоже голодная.

Правда, бросила бы все. Не похоже, что скоро войне конец. Смотрю вниз, в долину. Взять и уйти? Ушла бы вон туда, в тот сарай, к родителям Виктора. Давно о них ничего не слышала. Живы ли они?

«Да черт с ним!» — кричит кто-то и садится рядом. Это он. Командир. Вчера вернулся с острова Вис, и Душана, слава богу, отправили обратно. Хоть от этой обузы избавилась.

«Черт с ним», — повторяет командир и обнимает меня. И я больше не стесняюсь, когда кладу голову ему на плечо.

«Мы оба с тобой кровавые», — смеется он.

«А какими будем через год».