Маруша Кресе - Страшно ли мне?

«И, правда, от кого», — улыбаюсь я маме.

Мама. Ее спокойное лицо. В ней столько покоя. Как будто не знает никаких забот. Она расстилает на траве скатерть и выкладывает угощение. Жареная курица и свежий хлеб.

«Откуда у тебя все это?»

«Соседским дочкам связала платья и за это получила курицу. А Цирил три дня помогал мельнику и принес домой мешок муки. Мельничиха тайком от мужа дала ему дрожжи. Вместе с приветами тебе. Надеется, что помнишь, как она всегда хорошо к тебе относилась».

Теперь-то я понимаю, почему Мария в поезде повязала платок и надела очки. Мельничиха. Как-то мы с Марой пришли к ней и попросили муки, обещали, что заплатим, она нас выгнала.

«Цыганки, сгиньте с моих глаз».

Усмехаюсь. Всегда хорошо ко мне относилась. Для партизан у нее никогда ничего не было. Муки не было. Вообще ничего.

«Только что были белые и все забрали», — говорила она каждый раз.

«Неправда», — утверждали соседи.

Все равно. Мамин хлеб. Долго, долго все его ждали.

И смотрю на него. Ему, правда, не скучно. Сидя чуть в сторонке, наблюдает за нами. Цирил залез к нему на колени, нахлобучивает ему на голову пилотку Драго. Малыш разочарован — на дяде нет военной формы.

«Значит, ты не партизан», — говорит малыш.

Знал бы этот ребенок, что этот костюм был одолжен у шоферского друга, потому что форму, его единственную одежду, забрали в стирку.

Отец беспокойно пересаживается с места на место, раздраженно оглядывается. У него никогда не хватало терпения спокойно с нами посидеть и поговорить. Не представляю, почему он вообще захотел иметь детей.

«Пустая трата времени, эта ваша болтовня», — вечно он нам повторял.

«Вы поженитесь?» — вдруг он спрашивает со своей обычной резкостью.

Мы переглядываемся. Подхожу, беру его за руку. Мы оба молчим. Все замолкают. Не знаю, как надолго.

Работаем, пишем. Выезжаем на места. Мне дали машину с шофером, Тоне, потому что я без ноги. Мы с ним ездим по деревням Доленьской [14] Географическая область Словении, часть исторического региона Крайня. и убеждаем людей, что Народный фронт — единственная реальная сила, и если мы победим на выборах, то станем самыми настоящими словенцами. Сильными и счастливыми. Время от времени мы с шофером подкрепляемся вином. Тоне мне нравится. Он выжил в Дахау. Выпив как следует, он закатывает рукава и показывает вытатуированный на руке номер. Так он в глазах людей, которых мы посещаем, перестает быть шофером и становится героем. До войны он возил известного люблянского пекаря, который после Освобождения уехал из страны.

«Что с ним стало?» — то и дело задается Тоне вопросом.

«А с моим графом?» — вторю я.

Мы ездим повсюду и пытаемся узнать, что случилось с нашими хозяевами. Где они? Живы ли? Теперь на автомобиле ездим мы с Тоне.

Недавно я попросил его заехать за мной ночью и отвезти к зданию тюрьмы. Он ни о чем меня не спрашивал. Понял все без слов. Даже обнять его захотелось. В тюрьме я пачкой сигарет подкупил охрану, чтобы меня пустили к нему. К учителю, который тогда так старался устроить меня в школу. Я его всегда помнил. Неужели он предатель? Верится с трудом. Но говорят, это так. Слишком много свидетелей, говорят. Некоторых я знаю и скорее поверю, что это они сделали, а не он. Охота на ведьм началась. Здесь, в нашей стране. Кто это остановит?

Учителя будят. Он смотрит на меня, и, думаю, не узнает. Вытаскиваю из-за пояса брюк три книги. В одну из них сунул клочок бумаги, на котором быстро нацарапал: «Спасибо за все».

Он держит книги в руках и разглядывает мое послание.

«Это ты? Живой? Как это ты про меня вспомнил?»

«Я не забывал», — отвечаю.

«Спасибо. Ты не представляешь, что для меня значит этот подарок».

Молчу.

«Где ты их нашел?»

Снова молчу. Не могу же сказать, что украл их из замковой библиотеки. Тем более не могу сказать, что в замке я теперь живу.

«Хожу в вечернюю гимназию, — рассказываю я. — Работы много, но все равно хочу закончить эту проклятую школу».

Он кивает и снова смотрит на книги. Прижимает их к груди.

«Держитесь», — почтительно прощаюсь. Предавал, не предавал.

«Присматривайте за ним, — говорю надзирателям. — Получите еще сигарет».

Бегу. Раз в неделю, если получается, мы встречаемся с Анчкой, Марой и Ольгой на той зеленой скамейке у пруда. Ольга уже хотела написать на ней, что скамейка забронирована для нас.

«Ты прямо настоящий капиталист», — ехидничает Мара.

«Уж одну-то скамейку мы заслужили. Когда ты в последний раз поела досыта!» — возмутилась Ольга.

Тороплюсь. Нас так загрузили работой, что с трудом можно найти час, чтобы встретиться с подругами.

«Эй, что это с тобой?» кто-то кричит мне вслед.

Пешеходы оборачиваются. Это Матия. Он в гневе. Лицо побагровело от крика.

«А что со мной такое?» — спрашиваю недовольно.

«Посмотри, в каком виде ты ходишь. Война закончилась, а ты все важничаешь», — не унимается он.

О чем это он? Я важничаю?

«Все еще носишь военную форму везде и всюду. Все и так знают, что ты была в партизанах. Ни к чему это демонстрировать».

У него не все дома. Точно.

«Иди домой и переоденься. Давай!»

Слезы так и брызнули из глаз.

«Послушай, мой дорогой Мазня. Мы с Анчкой спим на голом полу. Работаем без остановки, как сумасшедшие. У каждой по паре трусов и одна зубная щетка на двоих. И единственная одежда, которая у нас есть, — эта военная форма. Каждое воскресенье, если есть время, что бывает редко, мы, завернувшись в одеяла, стираем это старое обмундирование, все еще пахнущее кровью, страхом, смертью. Не говори мне ничего. Вы даже не позволяете нам быть женщинами. В войну мы смогли от этого отказаться добровольно». Поворачиваюсь и бегу дальше.

Сидят втроем на скамейке и задорно смеются. Ольга в своем репертуаре — передразнивает наших вождей.

«Если не укоротишь свой длинный язык, посадят».

Ясно, кого она передразнивает.

У Ольги деревянная нога. Ее парня убили в тюрьме, сразу после начала войны, с тех пор она никак не придет в себя. Она прекрасна в своей печали, а еще прекраснее в радости. И откуда у нее только силы берутся?

«Замуж выходишь?» — хором спрашивают они.

«Выхожу. В военной форме».

«С ума сошла?»

Пересказываю только что пережитую сцену.

«Девочки, пора кое-что предпринять», — говорит Мара решительно.

«Да, пора», — подхватывает и Анчка.

Через три дня мы с Анчкой поздно ночью возвращаемся в замок. Милан, который дежурит сегодня, вручает каждой по свертку. С нашими именами.

«Откуда это?» — спрашиваю его.

«Понятия не имею. Приехал шофер на военной машине, привез и велел вручить вам в собственные руки. Эти женщины знают, в чем дело», — сказал — и уехал, не попрощавшись.